В 1985 году, обалдев от количества трупов родных граждан в Афгане, Советское правительство, с……о нарваться на праведный народный русский бунт, встретилось с главой Афганистана Кармалем и сказало ему, что пора афганцам самим воевать за свои хижины и посевы.

Нашим войскам в 1985 году было дано указание: стараться не вступать в непосредственные боевые действия, и сосредоточиться на службе прикрытия, охране коммуникаций и обороне важных стратегических пунктов. Гибнуть наших солдат стало меньше.

Вид, у возвращающейся с боёв любой курковой роты был не картинный. Усталые, грязные, серые, небритые, насквозь пропитанные пылью и потом, поджарые и загорелые, кто-то в бурых от крови бинтах, отрешённый и злой взгляд воспалённых глазниц, свисающие с рюкзаков пулемётные ленты и каски, вскинутые на плечи пулемёты и автоматы. Ротная колонна молча и напряжённо шла к своим палаткам, и никто не смел перебегать её путь. Штабных как ветром сдувало. Месяц непрерывной боевой работы в горах. Курки понимали, что вся эта война держится только на их жилистых плечах и пацанячьих жизнях. Всё остальное было вокруг них и для них. Всё… кроме еды, сна, нормальных бытовых условий, достойного денежного довольствия, нормального обеспечения, человеческого отношения, необходимых медикаментов, кроме заслуженных наград и заслуженного уважения вышестоящих командиров всех видов штабов.

Очень хотелось под конец службы, чтобы весь наш взвод, вся рота, вдруг оказались в Москве, на Красной площади. Именно такими, какими мы были на боевых. В полной боевой комплекции и с оружием. Чтобы люди глянули и прониклись. Чтобы жуткое зрелище измотанных, грязных, заросших, перевязанных серо-бурыми бинтами парней отпечаталось у сытых и весёлых граждан России на сетчатке глаз.

Говорил об этом пару лет назад с командиром. Он сейчас живёт в Москве. Хотя сам родом из маленького шахтёрского городка. В детстве играл на скрипке. Ему тоже хотелось народу и правительству роту показать посреди Красной площади. Во всей боевой «красе». Мысли совпадали. Но он был маленький командир, с двумя маленькими звёздочками на каждом погоне. Он храбр и смел. У командира за Афган «Красная Звезда» и «За Отвагу». Я бы дал ему ещё пять раз по столько. Он это честно заработал. Каждый солдат в роте обязан ему кусочком своей жизни. И каждый солдат заработал на грудь не меньше.

Хотя, и каждый командир в роте обязан своей жизнью своим солдатам. Тем самым солдатам, для которых он не смог стать «родным отцом», которые загинались рядом с ним от голода и побоев, многим из которых он из-за собственной лени так и не написал за 2 года службы ни одно представление на боевую награду, несмотря на все солдатские подвиги и ранения.

У командира ещё несколько опасных военных командировок в жизни было, похож на бультерьера, сбитый мускул, костяшки кулаков в мозолях. Какая там скрипка уже. А мог великий скрипач получиться.

На груди качается, в сердце бьёт, медаль.
Серебро, в крест ленточка, красная эмаль.
Танк и самолётики, маятник войны
Я вернулся, Мама, из чужой страны.

Я приехал утром, трезвым и больным,
Я теперь у Родины стал таким своим.
На всю жизнь качается рота за спиной,
Я её в подарок Вам привёз с собой.

Я на Площадь Красную приведу броню,
Я народу сонному сотворю зарю.
Ярко – ало – красную, тёплую как кровь,
Я любовью полон, я сама любовь.

Вот, они – солдатики. Строем пеший ход.
Пыльные бушлатики, выбирайте взвод.
Щёк небритых сумраки, серые бинты,
Заполняют совестью ямы пустоты.

Ай, народ мой, ласковый, на колени встань,
Дети это павшие, ты в глаза их глянь.
Верившие в лучшее пацаны Страны,
Я остался, мама, в стороне войны…

Я остался, мама, с ними и с собой,
На один остался с прерванной судьбой.
От верблюжьих лакомств вонью стелет дым,
Я в зубах с гранатой таю молодым.

Таю, улетаю облачком домой,
Я сегодня, мама, тихий и немой.
Я сегодня, мама, прибегу во сне,
Босоногий, маленький, как не на войне…

Были в курковых ротах прапорщики и командиры, продававшие уходившим домой солдатам положенные парадки, знаки, и береты с тельняшками за чеки. Нет денег, езжай солдатик домой в тех же тряпках, в которых на боевые ходишь, в тех же рваных сапогах, рваном тельнике. Продавали представления на боевые награды, места в отправке домой (первая партия или последняя – много значило). Знаю немало курков, которые своих взводных и ротных офицеров и прапорщиков, в том числе и наших, иначе как суками и шакальём не называют. Видно натерпелись от них сполна несправедливостей.

Реально, каким уродом, гнилью, чадушкой и сморчком надо быть, чтобы парадки (парадное обмундирование), солдатам фронтовикам своей же роты, в бой ходившим, за деньги продавать. При этом каждому курку такая парадка была бесплатно положена.

Узнавайте себя, шкуры спекулянтные и тряситесь, чтобы ваши фамилии называть не стали. Как только вы высовываться начнёте или орденами выпячиваться прилюдно станете, так всё о вас и расскажут солдаты. Так же прилюдно, и на телевидении, и в прессе. Как парадки вы за чеки толкали, как вы своим барахлом офицерским, да сервизами чайными и магнитофонами отобранными у солдат, солдат же на боевых нагружали и заставляли их носить ваши «трофеи» и ваше военное имущество.

Как вы автоматы на боевых теряли, а солдаты их находили, как штык ножи в солдат кидали и заставляли их об этом молчать и служить дальше с ножевыми ранениями в груди.

Солдат и так с ног валится от усталости, а тут заботливый командир ему свой бушлатик, одеяло, каску, магнитофон или сервиз чайный, с кишлака ворованный, сверху нагрузит.

Тащи курок бесправный в гору офицерское барахло, не вздумай чашечку какую разбить или одеяльце запачкать. Солдату же мало нагрузок, он ещё и скотинкой вьючной себя почувствовать должен.

А офицер, потом, в Союзе, чаи с какавами распивая, орденком сияя, и не вспомнит о солдатике, и на могилу к нему, погибшему, не заглянет, или вообще скажет, что это же чадо погибло, оно же от шока болевого умерло, оно же всего полгода в роте послужило.

Встречал я офицеров, которые о солдатах погибших с презрением отзывались, и на могилы к ним не ездили, хотя могилы были в паре часов езды на машине.

Да если бы не эти солдаты, кто знает, много бы одни офицеры сами навоевали.

Смотрел по телевизору передачу, где впрямую рассказывали как высшие члены правительства СССР и отдельные генералы, предавали воевавших в Афганистане солдат, передавая душманам планы наших атак и предупреждая их заранее о готовящихся боевых операциях.

Подонки, они и везде подонки, хорошо, что об этом открыто говорить стали.

Особисты в Афгане рассказывали, что в солдатских цинковых гробах в Союз вывозили наркоту и драгоценные камни. Вывезут останки, с почестями, под салют и слёзы родителей захоронят. Потом, ночью раскопают, вскроют, наркоту и камни заберут, гроб обратно закопают. По всей России тысячами хоронили. Окошечки на гробах изнутри краской белой замалёвывали. И то, если были окошки. Когда и без окошек даже. Цинки никогда не разрешали вскрывать, хоть лоб мать расшиби о гроб. Да и автоматчики из «почётного» караула с военкомом рядом, пойди вскрой, «закон запрещает». Копей драгоценных и маковых полей в Афгане много. Сам в рубиновый туалет ходил. Такая яма в горах, по стенкам которой рубинчики видны в породе. Это афганцы их так добывали.

Цинки ещё почему не дозволяли вскрывать. Там часто трупы были очень обезображены. Или вообще кирпичи на распорках и кусок тела. И хэбчик с беретом сверху. В морг один раз прихожу, сказали там знакомых убитых с Джелалабада привезли, с нашей учебки были пацаны. Думал, узнаю кого. Какой там. Животы вспороты, внутрь земля насыпана, раздувшиеся, кому голову отрезали, кому язык через горло вытащили, кому кожу по поясу надрезали и над головой сдёрнув, завязали, кому член откромсали и в рот вставили. Моджахеды так над нашими солдатами и офицерами издевались. Это на засаду нарвались бойцы. Так никого и не узнал.

Наркоты в Афгане немеряно, почти у каждого солдата был кусок чарса (конопли прессованной) величиной с кулак и более. Героин приобрести тоже было легче и дешевле, чем пачку сигарет в полковом магазине.

Любой полк или дивизия в Афганистане делились на курков, спецов и штабных.

(Ничего не могу сказать о подразделениях ГРУ и КГБ, я с ними именно в Афгане не работал).

Курки – это те, кто непосредственно воевал с автоматом в руках в боях. Спецы, это артиллеристы, постоянные караульные различных объектов, водители всех видов автомобильной и броневой техники, солдаты подразделений химической защиты, ремонтники, повара, кочегары, электрики, заведующие клубами, киномеханики, служащие музвзводов, банщики, санитары и врачи медбатальонов, мед частей, госпиталей и моргов, продавцы и официанты, кладовщики… то есть все те, кто обогревал, ремонтировал, возил, кормил, обслуживал и поддерживал курков в их нелёгкой военной судьбе (простите, если кого не перечислил).

Быть курком было и очень почётно и очень тяжело. Всё, что могло быть самое жуткое и тяжёлое на афганской войне, ежесекундно доставалось именно им. Самая заветная моя мечта была такая: я сижу в кресле и 3 минуты наслаждаюсь полным покоем. Что это за мечта, скажете Вы? А вот такая мечта, целых три минуты гарантированно знать, что с тобой ничего не случится, тебя не убьют, не отбомбят, не обстреляют, и никуда по тревоге не дёрнут. Покоя не было 24 часа в сутки. Как не было и кресел. Табуретки были. Били по молодухе службы под задницу, по голове и по рёбрам. Вместе с войной, кровью, вшами, гигантскими физическими нагрузками, голодом, издевательствами, избиениями, наплевательским отношением и всем остальным, этот психологический прессинг порой был просто невыносим. Спасением молодого солдата было только внешнее, напускное отупение и практическое замораживание любых великих эмоций, кроме животного волчьего воя по далёкому, тёплому, сытому и доброму дому.

Я вчера сумел родиться,
Мать – Афганская война
Умудрилась разрешиться
Телом раненым меня.

Страшно, Господи как страшно
Было первых триста дней.
А вторые, лишь ужасно,
И немножечко сытней

И ещё хотели, чтобы
Знали все Вы, за рекой,
Мы за Ваши огороды,
С матом жертвуем собой.

Умираем, погибаем,
А как хочется пожить.
Помяните нас под Раем,
Так, чтоб с водкою завыть.

Что – то вбилось в лоб святое,
Хвать за сердце и в Войну.
Что – то въелось в нас такое,
Срубцевалося в мозгу.

И заставило трудиться
На работе фронтовой.
И в Россию так влюбиться,
Всей оравой Полковой.

Небольшое отступление: в школе уже в 9 классе я с огромным интересом читал и «Капитал» Маркса, и Ницше, и Канта, и Гегеля. В первые три месяца после демобилизации из Афгана в любой сказанной мной фразе из 5 слов, три было матом. В приличных местах мат я заменял многозначительным мычанием в виду того, что не мог подобрать нужных слов. Словарный запас, дай бог, составлял слов 100-200. Это была обычная естественная защита организма и мозга. Такая же, как проваливание в кратковременный сон при вызове огня артиллерии на себя. Организм не выдерживает страха и ужаса, и отключает мозг. Мне такое свойство организма очень нравилось. Сослуживцы, за храброго меня считали, типа, ни фига у бойца страха нет, кругом снаряды рвутся, а тело спит спокойно. Причём просыпался я ровно сразу после обстрела. Хотя однажды заснуть не удалось. Сутки пластались, еле выжили. Наверное, сон не пришёл потому, что надо было отбиваться.

Один из моих командиров офицеров до сих пор вспоминает, что даже в горы я таскал с собой толстенные книги и пытался их читать. Скорее всего, это была сила привычки, оставшаяся с гражданки. Ничего из прочитанного на войне я не помню, кроме тома Дюма про трёх мушкетёров. То ли «двадцать лет спустя» то ли «40». Особо на войне не почитаешь, даже когда на горке сидишь, но просто так бездумно сидеть мне тоже не хотелось.

Солдаты умудрялись на войне и стихи писать. Всё-таки всплески нормальной душевной жизни в нас порой пробуждались.

По приходу роты с боевых действий…
Здесь я прерываю предложение, так как удивительное это словосочетание «боевые действия». Наверное, надо было ввести три категории. Ветераны Боевых Действий, ветераны обеспечения Боевых Действий и ветераны штабов на боевых действиях. Ну да всем охота именно бравыми вояками считаться.

Вот мой старшина роты, прапорщик. Ходил с ротой на все боевые. Выполнял функции реального Боевого Командира. А в удостоверении ветеранском у него литера буквенная перед номером не та стоит. Прапорщицкая какая-то литера. Какое-то крючкотворное чадо решило, что прапорщики должны не так обеспечиваться льготами, как другие. Старшина роты типа по званию относится к категории прапорщиков и не имеет права на санаторно-курортное лечение за счёт государства. Это хана полная. Значит, ходить в атаки под пули ему можно, а в санаторий никак. У него, что, психика железней, или болезней меньше? А генерал, офицер штаба, пожалуйста, вне очереди на курорт, вперёд многодетной матери или бабушки трудяги.

Так, вот, по приходу роты с боевых, надо было разгрузиться. То есть сдать в ружейный парк (комнату хранения оружия роты) все гранаты, запалы, тротил и так далее. Счастье роты, если дежурный по роте был молодой. Всё ему скинули, и пусть всю ночь укладывает всю эту дребедень по ящикам. А если дежурный - дембель. Ему и вошкаться неохота и другому не перепоручишь. Дежурный то именно он. А как правило дежурных в роте на время боевых оставляли именно дембелей. Этакая льгота «особо уставшим». Самого один раз дежурным по роте оставили, потом в глаза сослуживцам стыдно было смотреть. Вроде не сам просился и ничего позорного не делал, всех по очереди оставляли, давали передых. Типа внутриротной награды за усердную боевую службу. Лежишь на кровати две недели, балдеешь, спишь да кушаешь. Никто и претензий не предъявлял, а всё равно стыдно.

Дневальными к дежурному на время боевых оставляли совсем дохлых молодых солдат из категории умирающего «бухенвальда». И пихали тогда солдатики по приходу с войны всю боевую трихомудию по тумбочкам. Откроешь иную, а оттуда вываливаются и тротил, и запалы, и гранаты, и ленты пулемётные. Тумбочки у нас были вроде кладовки в квартире. Всего много, порядка нет. Иногда тумбочки открывал проверяющий со штаба полка. Крику было, как от контуженой коровы. Срочно и тайком всё патронно-гранатное из тумбочек после такого шмона выкидывалось в солдатский сортир, в выгребную яму. Как только он не взорвался. Особенно смешно было, когда вываливаемое плюхалось в г…….ю жижу. Солдаты, сидевшие на очках (а их всегда было немало ввиду некачественной пищи и массовой дизентерии) с криком и матами срывались вон. Летела брызгами поднятая жижа и нежно окутывала не успевших вскочить. За очередным неуклюжим бросателем обрызганные неслись с проклятиями до самой ротной палатки.

Кстати, этот сортир, стоящий возле самой колючей проволоки вместе с мусорными контейнерами, афганские пацаны всегда хотели украсть. Сделан он был из досок. Доски в Афганистане ценились. Бедная страна, даже дерева толком нет. За одну доску можно было купить джинсы с часами японскими или дублёнку. Мусорные баки наши эта шпана афганская всегда прошаривала в поисках всякой привлекательной хрени (как бомжи в России возле подъездов роются). Потом за колючкой на ихней стороне всё усеяно нашим мусором было. Разбрасывали, сволочи. Перелезет мальчонка через проволоку колючую, бак мусорный ловко опрокидывает, загребает, что попалось, и на свою афганскую сторону обратно бежит. Караульный к нему несётся. Пока караульный бежит в одну сторону, с другой позиции следующий пацанчик помойку рушит. Караульные в детей не стреляли, хотя, если караульный молодой, он потом сам всё опрокинутое собирал обратно в помойку. Жестокости в 350 полку к местному населению, в особенности к детям, почти не было. Почти.

Мы по утрам всей ротой, организованно и строем, бежали к колючке, за туалет. Выстраивались в ряд и по команде все дружно с…и на афганскую территорию. Потом шли разбросанный малолетними аборигенами мусор за колючкой убирать обратно в баки. Один крендель там подорвался, видно моджахеды с растяжкой или миной подсуетнулись. После этого случая возле мусорки и туалета поставили часового.

И вот как-то выбегаем мы ротную пись-пись делать, а туалета родного нет. Спёрли. Одна яма с говном осталась. Так наш тубзик, а он был не маленький, полковой несколько раз только за мою службу воровали. И часовой не спасал. Спал, гадёныш, наверное.

Однажды и я это чудо туалетно-инженерной мысли охранял, целый час. Сидел я как-то днём в палатке. Вернее полулежал на кровати. Дежурный был молодой, он пошёл броню мыть, а я типа за него, роту караулю. И тут заходит комиссия со штаба дивизии. Крик, визг, почему днём лежишь, почему в тумбочках боеприпасы и вообще, что за тон, и что за пререкания. Короче, пнули меня штабные полковники туалет охранять на сутки. Взял я автомат, подсумок с дополнительными магазинами нацепил, часок рядом с туалетом покантовался, покурил, с корешком из шестой роты покалякал (его тоже на охрану туалета замели, тоже днём в роте на койке валялся). Потом мы свалили. Полковники ушлые оказались, через 2 часа кинулись проверить, реально ли старослужащий туалет охраняет. Счас! Фамилию я-то им вымышленную сказал. Круговерть была полная. Так меня и не нашли. Комиссии любили шмонать наши солдатские тумбочки, пока нас в палатках не было, всё штабным казалось, что мы сладко живём, всё неуставное у нас отобрать хотелось. Фотки и фотоаппараты изымали, платочек солдат мамке припрячет - не положено, хлеба кусок найдут в тумбочке – орут о воровстве, мыло или лезвие бритвенное притащишь с боевых – мародёр. А конфискованное у солдат себе забирали. С…и.

После года службы у солдата возникало непреодолимое желание сделать себе на память об Афганистане татуировку. Самой излюбленной была татуировка с изображением самолёта и десантирующийся парашютист на фоне него. Ну и надписи типа ОКСВА, АФГАНИСТАН, годы службы, номер полка или дивизии.

Делались такие наколки, как правило, на плече. Опытные образцы татуировали на плечах молодых солдат, часто погано, неумело и бледно. Такой «портак» человеку оставался на всю жизнь, как память об издевательстве. Наколки делали не все. Многие не делали. Не делал и я. Потом, работая за границей, был рад, что не поддался всеобщему увлечению.

В полку время от времени случались самоубийства. По халатности и добровольно. Два из них произошли у меня на глазах. Чистка оружия, солдаты должны отстегнуть магазин, направить ствол автомата на 45 градусов в небо, передёрнуть затвор и нажать на спусковой крючок. Я это вызубрил ещё на охоте с папой в Союзе. Только там у меня ружьё было, а не автомат, но смысл тот же. Солдаты иногда ошибались. То передёргивали затвор с пристёгнутым полным магазином, то забывали про патрон в патроннике и передёргивание, чтобы он вылетел прочь. Так и здесь. Магазин солдат снял, а передёрнул и нажал на курок, склонившись над стволом. Заездился мальчишка, или просто устал и запутался в движениях. Дело было на броне, между боевыми, чистка шла без стола, на земле. Так и убил себя, прямо в грудь. Полгода ему до дома оставалось.

Другой парень, с соседней роты, зимой, на Бараках, сам застрелился. Метрах в двухстах от меня. Парень был молодой по призыву, но уже сразу в своей роте уважаемый, спортсмен, самбист, командир отделения. Гоняли его, конечно, но не так, чтобы очень. И почти не били. Говорили, что он верующий был, поэтому и застрелился. Мол, оружие вера держать не позволяла. Вопрос, почему в Союз не попросился, или в писаря не ушёл. Да и самоубийства верующим тоже не одобряется в церкви. Солдат к этому времени уже на третьих боевых был. Да и папа, у него, какой-то секретарь КПСС был. Короче не вязались все эти факты между собой. Парень упал, пена кровавая. Мы только в горы выдвигаться начали. Хрипит: никого не вините… и умер. Кто его знает, на самом деле, чего стрелялся.

В самый конец своей службы я получил ранение в очередном бою. Добрались мы до медсанбата только через сутки. Мне повезло, наш медсанбат находился буквально метрах в семистах от моей роты, поэтому, оклемавшись, я уже во всю бегал в роту, да и вообще в полк, курнуть с сослуживцами (с друзьями уже не получилось, убили тогда всех моих друзей) конопли, смотреть вечернее кино для солдат на стене клуба до отбоя, и кино для офицеров, уже в самом клубе после отбоя. Молодые солдаты приносили нам из расположения роты табуретки, и даже стулья где-то добывали, и мы дембеля, важно восседали на них в первом ряду. В кино для офицеров я же теперь ходил, пользуясь офицерским бушлатом одного из офицеров роты. Настоящий, редкостный офицер. Ему было не жалко, а ХБ нового образца у солдат и офицеров, так называемая «песочка», было одинаковое. Единственное о чём он меня попросил, что если я залечу с офицерскими погонами, то отвечать буду сам. Не залетел. В полку всегда было много разных офицеров из других частей ВДВ и все офицеры друг друга не знали. В медсанбате мы конечно ходили в больничном, мне песочку медсанбатный каптёр на самоволки всегда выдавал. Уважал за ранения. Правда не мою форму, а чужую, моя с боевых, вся кровищей была ухряпана. Но всё равно всегда чистую, подшитую, ушитую и выглаженную. Хороший парень каптёр медсанбата, понимающий. Респект ему по полной.

Афганские дети были ушлые, чумазые и чернявые. Возле колючей проволоки, ограждающей наш полк от афганской территории, они всегда крутились. У каждого был героин и пачка афганей (деньги местные). Все детишки предлагали меняться их героином на наши сигареты, или просили продать им оружие, или боеприпасы, или любую другую военную лабуду. Героин был откровенно дешёвый, цвета какао, но нам, куркам он был не нужен и без него тошно. Штабные солдаты и спецы героин часто брали. Мы, курки иногда меняли свои сигареты на чарс (наркотик из конопли), лепёшки. Курки меняли только сигареты, остальное менять считалось западло. Да и не было у нас остального. Своего не было, а лишнее воровать надо было, у курков на воровство времени почти не было. За торговлю оружием или боеприпасами курки готовы были порвать на части любого, невзирая на звание. Потом это убивало нас и наших фронтовых товарищей. Ни один курок, как бы он не был голоден, никогда не менял на еду ничего из оружия или боеприпасов. Голод голодом, а честь ВДВ была у всех курков.

Особисты (офицеры Особого отдела) часто говорили, что нас предают и делает это кто-то из высокопоставленных офицеров штаба полки или дивизии. Просили присматриваться к старшим офицерам штабов, кто из них подозрительно долго общается с солдатами и офицерами афганской армии или вообще общается с местными жителями. Обещали за выявление предателя «Орден Ленина». Видимо серьёзно достал предатель особистов, коли к солдатам за помощью обратились.

Были перебежчики на сторону моджахедов. И офицеры бежали и солдаты. Офицеры реже, солдаты чаще. Хотя перебежчиков было не очень много. Массовых предательств не было.

О нас моджахеды знали очень много. Уже позже, через 11 лет, работая в одной «великой и главной во всём мире» капстране, я столкнулся с их спецслужбами. В том числе проходил проверку и на детекторе лжи. Мне очень чётко и по-русски рассказали, где и в каком звании я служил в Афганистане, и чем занималась наша рота, и даже конкретно взвод в котором я служил. Потом подобное подтверждение их подробных знаний о нас я получил от одного из офицеров нашего полка, которому тоже довелось побеседовать с представителями разведки чужой «великой» державы. Моджахеды и агенты ЦРУ о нас знали многое. Тем не менее, мы их часто лупили.

На боевых мы встречали пуштунов. Такое племя есть в Афгане. Белобрысые или рыжие, глаза васильковые, кожа белая. На мальчонку пуштуна посмотришь, и кровью сердце обливается. Ванятка русский и всё тут.

Детям афганским мы иногда отдавали остатки своего и без того скудного пайка: галеты, сахар, консервы. С брони еду им кидали, когда через Кабул с боевых приезжали. Дети их часто ещё голоднее нас были.

Афганцы нас, бывало, в кишлаках лепёшками угощали, молоком. Сами они тоже нищие были. Штабные офицеры нас пугали, что отравленное всё может быть. Сами, падлы, ездили в город покупали афганскую еду и жрали в обе щеки. И лепёшки с фруктами, когда мы к броне спускались, у нас отобранные, жрали, не давились. Никогда не слышал, чтобы кто-то афганским хлебом или молоком траванулся. Нам афганские деньги иметь запрещалось. Солдатам вообще, по ходу всё запрещалось, кроме права погибнуть в бою.

Однажды к нам в часть привезли бывшего сержанта, торговавшего оружием и боеприпасами с афганцами. Его везли в Союз на суд. На одну ночь, пока ждали самолёт в СССР, этого торгаша оставили в караулке нашего полка. Утром тот лежал в луже собственной крови, избитый и с проломленной головой. Виновных не нашли, да и особо не искали. С предателями надо поступать именно так.

Покидать Афган мне тогда не хотелось. Я по дембелю написал рапорт на имя командира полка, чтобы меня оставили на сверхсрочную службу сержантом в моей роте. Потери в роте на тот момент были огромные, и я рассчитывал, что меня оставят. Мне предложили должность на складе, но я отказался. Меня интересовали не чеки и просто служба в полку, а именно хождение с ротой на боевые.

В это время в медсанбат из соседнего полка прибыл солдат годок, который, как нам передали его сослуживцы, хотел убежать к моджахедам. По крайней мере, его в этом подозревали. Этот солдат умудрился отстать на боевых от роты и его нашли только через двое суток. Пока суть, да дело, из полка его было решено убрать. Не нашли ничего лучшего, как сунуть в медсанбат, в палату для больных по бытовым причинам. Солдатское сарафанное радио сработало. Мне, в общем-то было до лампочки на него. Вызвали мы его ночью к нам, в палату для раненых, допросили. Не били, не издевались, просто беседовали. Парень в побеге не сознался. Может и не виноват был. Борзый паренёк. Я ему сказал, чтобы он сдал в медсанбатовскую библиотеку мои прочитанные книги и перечислил, какие надо новые принести. Сказал выполнить до обеда. Обед прошёл, книг нет. Послал за ним. Не идёт. Пошёл сам. Пришёл, дал в рыло. Тут на беду заходит сам начальник медсанбата. Залёт. На следующий день меня вместе с бинтами выписали в роту, чему я был безумно рад. Борта в Союз уже заканчивались, и если бы я долечивался, то ещё потом четыре-пять месяцев тянул в роте сержантскую лямку. Сверчком я её тянуть был готов, а за три копейки солдатиком оловянным уже не хотелось.

Так у меня в справке о ранении и написано: «выбыл в часть за нарушение госпитального режима». Обратной стороной моего предпоследнего нарушения воинской службы было то, что рапорт на сверхсрочку зарубили. Командир полка сослался, что у меня правая рука плохо работает теперь, но это была бюрократическая отмастка. Всё равно, по ранению мне был бы положен как сверхсрочнику отпуск домой. Пока туда, пока дома, пока обратно, всё бы зажило. Я так тогда думал. Даже врачи так думали. На самом деле, не долеченная рука ещё 2 года плохо работала. Если бы мои солдатские требования на билеты домой были обеспечены полностью и как положено, то ранение бы не воспалилось. Чиновничья власть забыла зарезервировать билеты для фронтовиков Афгана, и мы добирались домой, как могли сами. Вот ранение в пути и воспалилось. Дома меня повторно прооперировали, и я ещё месяца 2 ходил на перевязки. Главное, без руки не остался.

Многие бывшие курки рвались обратно в Афганистан. До самого вывода войск мы скрежетали зубами и выли по войне, как когда-то выли по дому. Война манила нас обратно. Мы писали рапорта, обивали пороги военкоматов. Тщетно.

Сейчас, когда прошло много лет и в новостях я вижу и слышу, как России угрожают, мне смешно. За рубежом забыли, что в России живёт, как минимум, несколько сот тысяч бывших курков с Афгана и Чечни. У пацанов никогда не заржавеет встать на защиту своей Родины. Мы умеем и воевать, и умирать за Родину, за Российский народ, за нашу землю. Более того, нам нравиться это, мы скучаем по этому, и мы не боимся смерти. Ходить в атаки, подорвать себя вместе с врагами гранатой для нас обычное дело. Доктора говорят, что все побывавшие на войне немного шизофреничны, наверное, это так. А ещё мы очень любим Родину. Мы уже во многом самодостаточны, наши основные дела сделаны. Многие из нас получили дополнительную выучку и подготовку в специальных учебных подразделениях. Мы стали гораздо сильнее, умнее и выносливее. Успели повоевать в других конфликтах. Некоторые покрылись жирком, но жирок на войне быстро сойдёт, а мастерство боя оно у нас в крови. Так что, у России надолго есть вторая армия, взрослых умелых и зрелых мужчин, готовых всегда постоять за Родину.

Мне цари не указ, мне генсеки не власть,
С президентами мне не креститься.
Я успел свою Русь, для себя получить,
И готов на Неё век молиться.

Я готов за Неё хоть куда, хоть на что,
В Бога, душу и пекло любое.
Под конвой, и под танк, и на фронт под ружьё,
Чтобы солнце над Ней - золотое.

Я готов лечь на дзот и один против ста,
И работать в износ дни и ночи.
Не доесть, не допить, и чтоб совесть чиста,
Весь на пот, чтоб не было мочи.

Ты живи, процветай, моя милая Мать,
Мне улыбка Твоя, в сердце счастье.
Ты позволь мне себя, без остатка отдать,
Уберечь от беды и ненастья.

Я живу иногда, не совсем и не так,
Но одно знаю чётко и точно,
Кто полезет на Русь, тот получит в пятак.
Со всей дури, и больно и мощно!

До гор, где собственно и были основные бои, обычно добирались на БМД или БТР. Бывало, добирались по нескольку суток. Механики-водители, порой, не спали по двое-трое суток. Обветренные до красна лица, сантиметровые маски из пыли. Мы, курки, отсыпались впрок. Спали внутри как селёдки в бочке. Теснота неимоверная. Любая мина или выстрел с гранатомёта делали такую боевую машину общим гробом. И если официально аббревиатура БМД переводилась как «Боевая машина десанта», то мы её переводили как «Братская могила десанта».

В БТР было места побольше, чем в БМД, но всё равно тесно. Зато в БТР было удобней ездить сверху. Свои плюсы и минусы. Сверху нас могли снять снайпера, но были теплые места на моторе зимой, и легко дышалось летом. Внутри было летом душно, зимой холодрыга. Верхние люки в БТР то открывали, то закрывали. С одной стороны в люк могли закинуть с горки гранату, с другой стороны с открытым люком было легче выжить при попадании из гранатомёта.

Погибали и умирали в Афгане по разному. Кто от болезней, кто от героина, кто стрелялся или вешался, в кого стреляли, кого сжигали или взрывали. Кто погибал от множественных ранений или от мгновенной пули. Кто входил в болевой шок или умирал от потери крови. Погибали и от бытовых случаев.

Лето, жара. Стирал солдат своё ХБ. Повесил его на ограждение из колючей проволоки вокруг полкового умывальника. Тут срочно построение. Строили нас часто, по поводу и без. Подбежал, горемыка, схватил полусырое обмундирование и упал без дыхания. Провод, дающий ток на лампочку в умывальнике старый был, перетёрся о край крыши и упал на колючку. Написали домой погиб смертью героя. Орден «Красной Звезды» присвоили посмертно. Неплохой был солдат, уважаемый в роте, оператор-наводчик боевой машины, через полгода домой собирался. Хоть и дембель, но без жестокости, добрый, кашей меня на броне, пару раз подкармливал. Почему подвиг приписали и орден? Да сидеть командиру полка и ещё нескольким ответственным офицерам не хотелось. Мы тоже молчали. Да и кто нас услышать готов был, бессловесную скотину войны. Хотя, по мне, так правильно орден дали. Он его в предыдущих боях честно заработал. Механы и операторы в своих машинах на марше подрывались. Мы, спешимся и неподалёку идём в особо опасных местах, а они едут. Оператор-наводчик вообще сидит в окружении боеприпасов. Рванёт от любого подрыва и факел. Одно счастье, в горы не ходить.

У каждого курка при себе был «оранжевый дым», это такая штука, которая похожа на маленькую ракетницу с сошками ножками. Ножки отгибали, держали в одной руке, другой дёргали за верхнее кольцо и держали. Валил густенький оранжево-коричнево-красный дым. Типа дымовухи самодельной. Это означало, что мы свои, советские. Такой дым должен был быть только у советских солдат. Мы часто меняли ракетницы у афганских солдат на их сухпайковые консервы. Они иногда были повкуснее, но часто без этикеток. Как лотерея. Поменял и может, повезёт, достанется более вкусная каша или даже мясо куриное. Мне у них рисовая каша с курицей нравилась. Мяса в консервах у них было больше, чем в наших, советских. Оранжевый дым менять было негласное табу. Это считалось предательством. А афганские военные его всегда выпрашивали, готовы были за него кучу мясных консервов дать. Деньги предлагали. Такой дым зажигался, когда летела вертушка или МИГ или бомбардировщик. Такой дым зажигался, если случайно артиллерия или другое советское подразделение открывали или могли открыть огонь по своим. Издалека мы все были похожи на банду. Сложно определить курки это или моджахеды. За оставленный врагу оранжевый дым, даже в бою, могли и под трибунал отдать. Я не помню случаев, когда у моджахедов был бы этот дым. Оранжевый дым выручал очень часто, но он выдавал наше местонахождение, поэтому без конкретной необходимости им не пользовались. Ни один солдат в моё время службы, как бы он не был голоден, не менял дым или боеприпасы ни на что. Только ракетницы. Совесть была. Чего только мы на войне не делали, но до предательства курки не опускались.

Отец при моём возвращении с войны особо отметил у меня стеклянный, холодный, «замороженный», равнодушный, ничего не выражающий взгляд глаз. Ещё он часто вспоминал, как при хлопке лопнувшей лампочки на лестничной клетке я невероятно быстро уложил его на пол и вжался рядом сам. И если моё поведение при хлопке ему было понятно, он отлично с детства помнил фронтовиков, возвращающихся со второй мировой, то объяснить для себя мой стеклянный взгляд он не мог. Этот взгляд его пугал, как нормального человека пугает взгляд убийцы или змеи. Отчего у меня был такой взгляд, я не знаю. Был да был. До войны у меня был взгляд очень добрый.

Солдатская жизнь курка в Афгане делилась на 2 части. Жизнь в расположении и жизнь на боевых. В части было тяжело морально и муторно, холодно и голодно. Ни одной секунды не было покоя, гоняли по делу и без дела, построения были почти каждый час. Если у солдата выдавались свободные полчаса, командиры обязательно их тут же заполняли работой или очередной чисткой оружия. Командиров бесил вид праздно живущего или отдыхающего солдата. Куда-то сквозануть, где-то расслабиться у молодого бойца курка не получалось. Да и дембеля особо никуда отлучиться не могли. Нас пересчитывали как цыплят чуть ли не ежечасно. Я лично видел, как исчезнувшего пару раз минут на десять из поля зрения ротных командиров молодого солдата просто привязали верёвкой к другому, менее бегающему солдату. Делалось это во имя «искренней заботы об этом солдате». На самом деле, исполнялись приказы сверху. Наверху понимали, что если позволить солдату немного самостоятельности и вольности, он просто пошлёт всех с этой войной куда подальше. Солдат мог задуматься и понять правду, а этого коммунистическая партия допустить не могла.

Ещё одному солдату, укравшему и съевшему с голодухи из столовой курицу, предназначенную командиру полка, на шею привязали ещё одну сырую, мороженую курицу, и он неделю с ней жил. Курица тухла и воняла. Снять было нельзя, грозили расстрелом или тюрьмой. Раньше я думал, что такое мерзкое наказание могут придумать только фашисты в концлагере. Голодный человек с курицей на шее, которую нельзя снять и съесть.

Много чего из того, что советские солдаты и офицеры делали в Афганистане, попахивало чем угодно, только не светлым будущим, гуманизмом, человечностью и справедливостью.

Кто-то не добежал ночью до туалета, расположенного на другом конце плаца от казарм и наделал прямо на плац. Командир полка приказал построить полк и заставить голыми руками дежурного по плацу убирать наделанное чужое дерьмо. Тот отказался. Полк стоял несколько часов. Без еды, воды и отдыха. Больные дизентерией солдаты стояли и срались в штаны. Больные почками ссались. Паскудное наказание, виноват один, страдают все. На наших однополчан давили нашей же жестокостью. Такой прессинг не выдерживал никто.

Дежурный плача убрал всё руками. Это был хороший сержант, но жизнь его с этого момента была сломана. До самого дембеля ему уже было не подняться из чморей. Мы были жестоки в своей стае. Чем он был виноват? Ему потом «повезло». До дембеля этот сержант не дожил. Он погиб в бою. Погиб как всегда погибали в боях, героически и с автоматом в руках, спасая своё отделение от превосходящих сил противника. Казённая фраза. Попробуйте отдать свою жизнь в девятнадцать лет, за таких же сопливых, едва оперившихся детей, как вы сами. Он смог.

Солдат ломали морально под страхом жестоких расправ. Ломали просто так. Из-за личных амбиций. Ломали ежеминутно и ежечасно. Ломали командиры и «братья» сослуживцы старослужащие. Иногда «особо приближённые» к дембелям молодые солдаты издевались по их указке и им в угоду над своим же молодым призывом. На этом поднимались и делали карьеры вплоть до заместителей командиров взводов. Получали звания вплоть до старшин. Было и наоборот, приходил солдат в Афганистан сержантом, уезжал рядовым. Не всем было дано другими командовать. Кто бить и издеваться не умел или не хотел, кто просто не мог командовать и терял звание. Особого умения, полководческих и командирских талантов сержантам и старшинам не требовалось, ори погромче, издевайся пожёстче, бей в лоб за любые пререкания, топчи более слабых физически и духом, верти хвостом перед командирами и старослужащими, всю нагрузку кидай на молодых. Смелость и храбрость сержантам куркам была нужна. Но храбрыми были многие, людьми нет.

Иногда старослужащие просто заставляли молодых солдат биться между собой. Причем обязательно до крови. Такая потеха, «гладиаторские бои» взводного значения. Топчи другого, чтобы тебя не утоптали.

Дембеля и сержанты любили бить молодых солдат в кость ноги, спереди, ниже колена. Удар сапогом разбивал в кровь ногу почти до кости, нога начинала гнить. Гнила и не заживала порой и по полгода. Били потом неоднократно уже по самой ране, чтобы кровь опять хлестанула. Шрамы оставались страшные, как от тяжёлого ранения. За что?

Офицеры роты знали об этих избиениях и лишениях пищи солдатами старшего призыва солдат молодого призыва. Не помню ни одного офицера, который бы подкармливал голодающих молодых солдат или дал им свободное время для приведения себя в порядок. Грязное обмундирование, чёрные неухоженные и потрескавшиеся в ранах руки - страшный бич любого молодого солдата. Особенно зимой. Летом можно было умудриться постираться и на броне. Зимой в трусах, на морозе много не настираешь, да и где потом сушиться. Попасть молодому солдату самостоятельно в полковой умывальник было невозможно. Нет на это ни минуты времени, кто отпустит одного молодого куда-то стираться. К тому же рядом с полковым умывальником стояли палатки разведки полка. Их молодые солдаты набрасывались стаей и били любого, кто не из их роты, пришедшего самостоятельно, без подразделения в умывальник. Даже «годкам», солдатам отслужившим год, порой доставалось. Да что годкам, молодые разведчики и дембелей из чужих рот били. Науськивали разведчиков на солдат других рот дембеля разведки, которые так воспитывали в своих молодых солдатах стойкость, силу и мужество. Своеобразно воспитывали. Били своих, чтобы чужих в бою не боятся.

Поэтому, постираться зимой молодому солдату курку в нашем полку было почти невозможно, за исключением единичных «счастливых» случаев. Вода для стирки была только в бане или в умывальнике. Но там не постираешься.

Не помню ни одного случая, чтобы кто-то из ротных офицеров взял молодых солдат и отвёл их хотя бы в свой офицерский модуль постираться. В офицерском модуле был нормальный умывальник, где вода лилась из краников. Офицер, выдели час бойцам, выдай мыла, отведи солдат на стирку, разреши потом всё это высушить в своей офицерской комнате при обогревателе. Пока всё сушится, дай солдатам самый дешёвый чай, дай по куску сахара и по паре кусков хлеба. Х..н там.

Уверен, что читая эти строки, большая часть офицеров возмущённо скажет: что я нянька, что ли. Постираться помоги, чаем напои, хлеба дай, проследи, чтобы не били, проследи, чтобы хавчик не отбирали, проследи, чтобы солдат здоровый был…

В роте ВДВ 3 взвода по 21 человеку, плюс отделение управления 7 человек. Из офицеров: ротный, зампотех роты, замполит роты, три взводных офицера и прапорщик - старшина роты. На каждого носителя погон со звёздочками от силы 4 – 5 человек солдат молодого призыва. Капец, какая трудность им на ноги встать помочь и сделать из них реальных солдат с первых дней войны, хотя бы в бытовом отношении.

Не знаю, может офицер в роте только для того, чтобы зарплату получать и храбро солдат в бой водить, но не смочь при этом обеспечить человеческую жизнь вчерашним детям, которых тебе доверили матери и Родина?

Маргелов так к солдатам не относился. 350 полк ВДВ был его любимым полком, и солдаты в этом полку при Маргелове ходили чистые и сытые. И офицеры при Маргелове питались с солдатами в одной столовой и из одного котелка.

Всё от командира зависит и от соблюдения им дисциплинарного, и воинского, и боевого уставов. При хорошем офицере и солдаты все чистые, сытые и счастливые.

В Афгане я не видел ни одного счастливого молодого солдата. Ни когда и ни одного. Там было всё, кроме солдатского счастья по человеческим меркам.

Командир полка знал, что больше половины его солдат больны физически и психологически, и не виноваты в своих проблемах и болезнях. Но он жил в другой обстановке. У него была личная резиденция в коврах и ординарцах. У него был личный повар и личный официант. У него была звезда «Героя Советского Союза» (как всегда, вручённая «за личное мужество и героизм»), любовница и огромная власть. Он, видимо, любил солдат по-своему. И, наверное, был самым «мужественным и героичным» в полку, так как других живых солдат нашего полка, Героев Советского Союза, я не встречал. А вот реальных смелых и отважных солдат десантников, до которых и лично мне далеко было, видел в полку много и ежедневно. Только не светились у большей части из них, ни медали, ни ордена, ни золотые звёзды. Хотя солдаты и совершали реальные подвиги, в отличие от командира полка и командира дивизии, которые получили звания Героев просто по разнарядке.

Герой Советского Союза от Российского государства получает около 30 тысяч рублей в месяц. Думаю, что командир 350 полка ВДВ, как честный человек должен понимать, что его звезда Героя, по настоящему, принадлежит его бывшим бойцам. Справедливо будет, чтобы он на деньги, полученные за звезду Героя, ездил к матерям замученных в его полку солдат и просил у них прощенья за то, что не уберёг мальчишек в результате своей лени, не профессиональности, равнодушия и некомпетентности, и не смог обеспечить их детям возвращение домой живыми и здоровыми.

В такие же поездки надо отправиться и командиру 103 дивизии ВДВ. Чтобы генерал тоже ездил к матерям замученных в его дивизии солдат и просил у них прощенья за то, что не уберёг мальчишек в результате своей лени, не профессиональности, равнодушия и некомпетентности, и не смог обеспечить их детям возвращение домой живыми и здоровыми.

Хотя, какие претензии к прапорщикам, офицерам и генералам по поводу «быть для солдата отцом родным». Вспомним текст Присяги того времени:

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным Воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.

Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству.

Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.

Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение советского народа»

Вот так: «…беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников…», «…всемерно беречь военное и народное имущество…». Поэтому, приказы мы все выполняли беспрекословно, имущество берегли. Людей не берегли, люди не имущество, чего их беречь. Не заложено было государством в тексты и головы правило любить и беречь солдата.

Ещё я видел молодых солдат, собирающих хлебные корки в офицерской и солдатской столовой. У этих голодных человеческих существ не было ничего. Даже их жизнь принадлежала другим. Командир полка и командир дивизии их со своего стола не подкармливали. Наверное, самим мало было. А голодным хотя бы простого чёрного хлеба пару кусков надо было. Да никто из офицеров полка и дивизии голодающих солдат с диагнозом дистрофия не подкармливал. Если бы откармливали, пришлось бы отчитываться за лишний съеденный солдатами корм, в там, глядишь, и воровство бы всплыло, и убийства, и преступления, и лень офицерская, и непрофессионализм, и приписки. И пошли бы вчерашние «герои» в тюрьму.

Хотя, справедливости ради скажу, что однажды человек 15 доходяг, которых уже совсем ветром шатало, по приказу командира дивизии (тоже «очень героичного» человека с золотой звездой) собрали со всего полка, поместили в медсанбат и 14 дней кормили усиленным пайком. Ну, типа банка сгущёнки дополнительно в день на десятерых и яйцо одно в день вроде давали, и хлеба вместо одного куска два в обед давали. Всё это под присмотром офицера и с обвинением солдат в членовредительстве. Типа они сами голодали, по личной инициативе, чтобы на боевых сдохнуть побыстрее. Если бы не присмотр за поглощением баланды офицером, подкормку бы у доходяг отняли. Солдатам было плевать на статью о членовредительстве, они были в том голодном полуобморочном состоянии, когда человек уже не соображает. Главное, что они ели и у них еду не отбирали. В роте старослужащие иной раз или заберут половину пайки, или просто есть не дадут, или на голову пайку выльют. Типа наказан, сегодня не ешь, или ешь, но половину.

Наказывали часто и за любую провинность. Когда доходягам выдали зарплату, ночью пришли дембеля и отобрали её. Всё одно вас, говорят, кормят, не сдохните. А один доходной с комендантского взвода был, так его заставляли это яйцо дополнительное прятать и ночью дембелям отдавать. Не отдаст – приходили ночью и били.

Первые несколько дней парни просто лежали, им даже еду в палату носили, по немного, чтобы не померли от «обилия» еды то. Потом медленно их стали выводить во двор. Они ходили как тени. Мы один раз шли ротой мимо них. Тощие, похожие на мертвецов, с отрешёнными лицами они и дышали через силу. Через ещё пять дней доходяги уже смогли даже помогать в медсанбате по хозяйству.

Один из них, медленно помирающих от «великой заботы командиров, партии и правительства» был с моей роты, моего призыва. Как мы ему завидовали. Человек смог поесть и отдохнуть. Хотя мог и сдохнуть от истощения. Палка о двух концах.

Таких доходных «бухенвальдов» много было. Этим «повезло». Когда его в медсанбат уводили, он уже только напоминал живого человека, так, полутруп. Все силы у него уже были войне отданы. Ещё завидовали, что у него был квадратный потолок. Наш, палаточный, треугольный, лично у меня вызывал рвотные спазмы и позывы. Я просто мечтал о квадратном потолке. Наверное, потому, что у нас в городке в больших треугольных палатках жили только бомжи алкаши.

Я в детстве жил в большом и длинном бараке, возле кладбища и видел эти палатки и кровати, стоящие в них. Кровати у бомжей были такие же, как у нас в Афгане. Правительство советское, по ходу, с одних складов нас с бомжами обеспечивало. Говорят, бомжи до сих пор в таких палатках живут.

Солдат потом рассказывал, как первый раз, окрепнув, вышел на улицу. Стою, говорит, шатает меня от слабости. Апатия полная. То ли выживет организм, то ли умрёт. Вдруг говорит, слышу… музыка: Пугачёва песню поёт. «Миллион алых роз». Тут, говорит, и понял, жить надо. Так потихоньку, говорит, под музыку Аллы Пугачёвой и выжил.

Тогда какая-то умная голова часто музыку включала по громкоговорителю в полку. Психологически это поддерживало.

А Пугачёвой солдатское спасибо. Одного из нас она реально от смерти в Афгане спасла. Парень потом окреп. Медаль «За Отвагу» получил. Раненый от моджахедов отбивался.

Эти 15 загибающихся от голода и ежедневных побоев пытались открыть глаза комдиву на творившийся в полку беспредел и издевательства. Комдив только глазками моргал и всё отрицал и называл полной клеветой.

Дескать, в его дивизии ни дембелизма, ни побоев, ни издевательств, ни охреневших офицеров нету. Врал в глаза солдатикам, не стесняясь.

А чего не врать-то? Если признать всё, что было на самом деле, его бы самого надо было на зону палкой гнать. Подлючий комдив оказался. Личная карьера и благополучие для него выше правды были. Променял он свою совесть на звёздочку Героя Советского Союза. Хотя и Героического ничего не сделал.

Туфта была, везде скотство, туфта и ложь.

Если бы дембелизма не было, то солдаты бы давно взбунтовались и с войны ушли. Дембеля выполняли некую функцию заградотрядов для молодых бойцов. Конечно, не специально выполняли, их к этому хитрожопость бытия военного подвела.

Вот тебе, товарищ дембель, власть преступная, незаконная, неограниченная над душами и телами молодых, ты за это их на войну води с собой и сам воюй.

А кто в отказ от войны пойдёт, ты того, товарищ дембель, гноби, бей, унижай, объяви трусом, чадом и предателем, и опять лупи его что есть силы и гони на войну, иначе сам за него войны и работы хлебнёшь по полной.

Власть над другими людьми. Почти легальная. Почти безграничная. Где бы девятнадцатилетний, малообразованный, не обременённый особым интеллектом и интеллигентностью мальчишка её ещё получил.

Вот и рвались мы к этой власти и вожделенному неофициальному званию «дембель» всеми силами. Почти все рвались, ибо это звание было единственным нам доступным способом снять с себя огромный груз тягот воинской службы, пусть и за счёт избиения и издевательств над более слабыми и молодыми товарищами по службе.

А кто не рвался сесть на шею другому, тот рисковал это звание «дембеля» до конца службы так и не получить, и всю работу и тяготы войны тянуть самому.

Такая вот мерзость.

А генералы и офицеры иногда дембелей наказывали. Редко, правда, но наказывали. Когда дембель в их вотчину власти нагло лезть начинал или когда своими действиями их карьере угрозу начинал создавать. Если бы не наказывали, то дембеля и их в оборот взяли. Власть штука заразная.

А так, выгоден был генералам и офицерам дембелизм и все его поганые составляющие. Очень выгоден. Он им руководить подразделениями очень помогал.

Добивали вопросы некоторых штабных офицеров типа «как служба, жалобы есть?». Кто тебе чего скажет? Будешь жаловаться, и говорить правду - будешь «стукач». Кто твою правду слушать будет? За нашу правду и её признание офицеров и генералов в о..о бы на зоне п….ь начали.

Пробурчишь в ответ «нормально», и думаешь, ссука, шакал, чё, сам не видишь как дела. Подыхаем потихоньку, со стонами в кулак.

«Отец родной» в сторону отвалит и потом пишет в мемуарах, что постоянно интересовался бытом солдатской службы и вообще был опорой подчинённым во всём.

Сравнивать офицерскую службу и солдатскую нельзя. Это как ж..у с пальцем сравнивать. Я, конечно, сам рвался обратно в Афган до самого вывода войск. И на сверхсрочку рапорт писал, только чтобы именно в своей роте «сверчком» служить. А сейчас понимаю, угробил меня Афган. И по здоровью и по психике. Лучше бы его проклятого не было. Ну а большинство «героев боёв» наоборот, в своих «воспоминаниях» считают, что это у них лучшие годы были. Воистину, права русская пословица: «кому война, кому мать родна». Опять же, служба у каждого своя была.

По ночам плац то и дело перебегали солдаты. Они бежали сломя голову в туалет. Энурез, больные почки, дизентерия, понос. И от холода бегали ссать несколько раз за ночь. Лечение было далеко. Для многих оно было недосягаемо. Нахезать на плац было лучше, чем в штаны. Но старались добежать до туалета. С..ть и с..ть на плацу и у палатки было «за падло». За это «чморили».

Хотя и с….сь и с….сь. Не все успевали добежать. Дизентерия, дистрофия и энурез не спрашивали солдата, хочет он о…….ся или о…….ся или нет. От личных качеств солдата это не зависело. Болезнь – это болезнь. Её лечить надо. А лечить – это значит, солдата из подразделения в госпиталь убирать, а то и с войны списывать. Редко на это шли.

Ну, с..ся, ну с….ся, ну сдыхает на глазах. А службу нести надо.

Не самому же лейтенантику работать и воевать. Легче обвинить заболевшего, что тот специально заболел, наорать, науськать дембелей, чтобы избили по полной и жратву отобрали. Типа, голодный и избитый здоровее станет.

Слишком много офицер солдатиков в санчасть с утра отправит и воевать некому, и накажут командира и уголовное дело могут завести. Типа, вот до чего доверенное боевое подразделение довёл, половина личного состава по госпиталям и медсанбатам больные валяются. Невыгодно было офицерам и генералам солдат лечить. Гнобить их выгоднее было. Утром ведь как, сержант у рядовых своих спрашивает: «Больные есть?». Стоит молодой солдат и понимает, скажет он, что болен – будут бить, и не факт, что в санчасть отправят, но факт, что бить будут. Стоит сержант и думает: «Ну с…и, только скажите, что больны, убью падлы. Что я за вас, гниды молодые сейчас на работы пойду, а завтра за вас на боевые в горы полезу? И лычки сержантские снять с меня могут, за то, что вы чады больны. Я вам, чмори, лично больные места зелёнкой намажу, чтобы жаловаться на болезни неповадно было… ну и так далее…».

Стирай солдатик штаны с кальсонами, суши матрас и неси службу дальше. Сарделька тебе большая и волосатая под нос, а не лечение. Вот если уже ползать станешь, тогда и посмотрим.

Вот если дембель в санчасть пойдёт – это нормально, от дембеля на работах в полку толку не было, не работали дембеля. И от войны некоторые дембеля под этим соусом косили. Смотрели мы на их фокусы уклонические по молодухе, и впитывали способы несправедливости жизни, для дальнейшего претворения их в жизнь самим. Когда мы дембелями станем. Если доживали.

Были офицеры, которые молодых ослабленных болезнями солдат в самые трудные места на боевых кидали, чтобы на боевые потери списать.

И шёл солдат на боевые. Ослабленный донельзя болезнью, немощный, ещё и избитый за свою болезнь, с клеймом позорника и чадушки.

А в чем позор – то? Что заболел? Что не лечат его, бедолагу?

Ладно бы сам специально заразился или почки застудил. Антисанитария полная кругом, хочешь не хочешь, болели. Многие болели. За всё время войны в Афганистане заболело 415 тысяч 932 человека. Они что, все падлы, ссуки и членовредители?

Или их до этих болезней «забота» Советской власти и армейского начальства довела?

Хотя, я по давности лет и членовредителей прощать начал.

Не каждый солдат мог неуставные тяготы и ужасы Афгана выдержать. Есть люди, неприспособленные к избиениям и издевательствам над ними. И не их в этом вина.

А власти по фигу было.

В палатках, которых мы жили, зимой снег, лежащий сверху, от дыхания и маленькой железной печурки подтаивал и стекал на верхние ярусы коек. Бушлаты и одеяла, которыми мы укрывались, примерзали к кроватям. Молодые солдаты спали на верхних ярусах, дембеля на нижних. Встаёшь и отдираешь одеяло от железяки. Солдаты спали в двойных кальсонах, шапках, укрывались тонким солдатским одеялом, сверху накидывали бушлат, мёрзли и расчёсывали во сне укусы многочисленных вшей. Внизу, возле ржавой самодельной буржуйки, кругами стояли сапоги. Дембельские ближе, молодых дальше. Буржуйку отключали за час, полтора до подъёма. Спали часов по 5 – 6. Часто были тревоги, до 5 за ночь. Тревоги были настоящие боевые. Если тревоги не было, утром под звуки горна соскакивали, электричества в палатках вечно не было, в темноте, под тусклый свет керосиновой лампы искали скрюченные от холода полусырые сапоги. Одевались скученно, толкаясь, пуская в ход кулаки, тычки и мат.

Каждый солдат с утра должен был быть подшитый. Это сложенная пополам длинная белая тряпочка, пришиваемая на длину воротника изнутри солдатской куртки (хэбчика или песочки). Подшита она должна была быть белыми нитками. У каждого солдата за подкладкой панамы летом и за козырьком шапки зимой была иголка с чёрной и иголка с белой ниткой. Шапки, панамы, песочки, хэбчики, ремни, бушлаты, рукавицы, даже сапоги и ботинки подписывали хлоркой и ручкой. Подписывали, потому что всё это друг у друга беззастенчиво воровалось. П…..л своё, стащи у другого. Горе тебе, если нитки или иголки не было. А не было часто по молодости службы.

Денег на это жалкое обязательное имущество, дембеля иногда оставляли молодому солдату с отобранной у него получки, не всё иногда забирали. Но молодой солдат эти оставленные деньги норовил проесть. Вожделенная банка сгущёнки и пачка обычного печенья. Молодые солдаты спали на верхних ярусах двухэтажных кроватей. Чудесным образом пронесённая мимо дембеля сгущёнка и печенье лопались очень тихо под одеялом. Главное, чтобы не поймали. Поймают, позору и избиений не оберёшься. Жрать под одеялом считалось позором. Типа крысятничество. Ага, кто-то молодому чадушке даст это съесть открыто? Х..н тёртый. Этой же банкой в лоб и получишь. Вот и лопали под одеялами, и не признавались даже между собой. Я, мол, ни в жисть не жрал. Жрали, ещё как жрали. Ни одного молодого солдата, лопающего сладости при дембелях гордо и открыто, я за все почти два года службы не видел. Даже при мне не лопали, а я молодых вообще не трогал. Мне они были до глубокой лампочки. Вот хитростями солдатскими я с молодыми делился без утайки. Жалко их было, если они могли погибнуть от незнания специфики афганской службы.

Короче, деньги молодым проедены, подшивы нет, ниток нет, иголки нет. Ну, иголку занять можно было. На нитки же и подшивку молодые солдаты часто рвали собственную простыню. Полотном подшивались, нитки выдёргивали из ткани, расслаивая её. Не подшиться тоже нельзя было, чирьяками шея изойдёт, и от ответственного за утреннюю проверку в ухо получишь без базара. Даже на боевых старались каждое утро подшиваться. Ещё утром надо было быть бритым. По молодухе брились часто на сухую. Фирменные лезвия и станки, а также фирменное мыло, мы в основном добывали на боевых, обшаривая кишлаки. Также покупали в солдатском магазине. Небритых могли побрить вафельным полотенцем. Тёрли морду, пока кожа не слазила. Сплошная гнойная корка, от уха до уха. Зато навсегда учили. Писаря и многие спецы второго года службы (первому не полагалось) в край подшивы, торчащей над воротником, вставляли шнур тонкой капельницы. Получался толстенький красивый белый кантик поверх воротника.

Такие нафокстроченые, все переушитые, в подтяжках, с толстыми кантами идеальной белизны подшивки, всегда в новеньком, практически, с иголочки обмундировании, холёные, с намазанными смягчающими кремами ручками и личиками годки и дембеля писарята, на фоне боевых фронтовиков курков смотрелись, как сутенёры на улицах Парижа среди рабочих сталелитейного завода. Или как гламурная пародия на бойца ВДВ. Да и что у них было от реальных боевых десантников? Татуировки на плечах, да эмблемки в петлицах.

В остальном и в основном, на 99 процентов это были холёные и изнеженные, трусливые и откосившие от боёв клопики паразиты на фронтовом курковом теле, нагло присваивающие себе их награды и подвиги. Редко среди них нормальные ребята попадались. Я только одного такого встретил за все тридцать лет послевоенной жизни.

Курки так практически не одевались. Не до красоты им было, даже на втором году службы. Выжить бы на нескончаемых боевых.

Война и нагрузки очень сильно старили курков. Порой, визуальное различие между молодыми и дембелями было лет в десять. Смотришь и не понимаешь, откуда такие старые солдаты в армии взялись.

Реально это различие было в один, полтора года. Война съедала молодость.

Особым шиком второго года службы считалось надвинуть шапку ушанку и берет (домой уезжали в беретах) на затылок, чтобы чуб торчал. На первом году стриглись почти под ноль. Молодым чубы не положены были.

Я волосы не расчёсывал, они тогда красиво и кудряво вились, последние полгода вообще не стригся, у меня волосы уши под дембель закрывали, я их за уши зачёсывал. Зато чуб был шикарный. Почему не стригся? Хотелось хоть что-то не по уставу иметь. Задолбал меня устав к тому времени. Ремень, свисающий на пах, длинные волосы, не застёгнутый, а запахнутый бушлат, чтобы тело красиво облегал, начёсанную и набитую шапку на затылке, десантные ботинки с высоким голенищем, зашнурованные только до середины, согнутая кокарда и бляха ремня, лишняя расстёгнутая верхняя пуговица, поля, загнутые у панамы (типа, рейнджер ВДВ), чего я ещё неуставного себе мог позволить.

Кокарду гнули на втором году службы. Если гнутую кокарду обнаруживали у молодого солдата, разгибали её ударом в лоб прямо на солдате. Ещё любили у молодых мерить грудину. Бить в грудь так, чтобы ножка пуговицы вбивалась в грудную клетку, чтобы очень больно было молодому. Потом синяк на полгруди. И сердце навсегда посаженое.

Каждую ночь в небе и над Кабулом летали вереницы трассеров. Ещё вечерами гремели реактивные снаряды, улетаемые в горы.

Артиллерийская и автоматная канонада гремела и напрягала.

Трассера мы заряжали в магазины через один патрон с простыми пулями. Трассеров не всегда хватало, а ночью в бою, очень удобно видеть, куда пошла твоя очередь. Правда, духи могли тебя так засечь. Для скрытного огня по душманам у нас были магазины с патронами без трассеров.

Часто моджахеды бросали в речки и родники дохлых, раздувшихся трупным смрадом, коров. Пить такую воду было нельзя даже с пантоцидом, отравишься. Гадили душманы нам, как могли.

Я на втором году службы любил ходить впереди роты метров на 300 - 700 разведдозором. Хотя заставляли дальше 30 - 50 метров не удаляться. Дальше удаляться было очень рискованно, но зато можно было несколько минут посидеть и отдохнуть, пока рота подтягивалась. Обычно в такой дозор высылали 1 – 2 бойцов, чтобы в случае засады они принимали бой на себя и этим спасали роту. Опасно, конечно, очень, и первая пуля тебе и первая мина твоя, зато сам себе голова. Захотел быстрее пошёл, захотел – медленнее, захотел - присел и отдохнул. Когда шёл сильно быстро, командиры злились, рота отставала и растягивалась. Старался идти нормально. Бывало, сапёрам помогал обнаруживать мины «лепестки». Сапёр по любому сзади меня шёл тогда.

По горам, ледникам и скалам мы шарахались без альпинистского снаряжения. Как мы умудрялись часто не срываться в пропасть? Такие чудеса акробатики выделывали. Иногда срывались.

Помню, только вышли в новые горы, полдня не прошли, один солдат в пропасть слетел. Вытащили, стонет. Старшина взял меня и ещё трёх солдат, и мы его к броне понесли. Пять человек и один полутруп, сладкий малочисленный деликатес для любой банды. За своего мы могли и рисковать, жизнь товарища в основном всегда дороже собственной была. Так курков учили. Погибни, но товарищей собой закрой.

Дошли, смотрим танки наши возле речки. А они по нам прямой наводкой. За банду приняли. Пока дым опознавательный зажгли, пока по рации связались. Косые танкисты, никого из нас не убили. Отдали им сорвавшегося чела-братана и обратно пошли.

Наши уже возле кладбища афганского расположились, костёр разожгли. Днём костёр не страшен, главное, чтобы дыма особо не было. Ночью или когда смеркается, моджахеды по кострам стреляли. По кладбищам своим духи редко стреляли, религия. Мы их могилы тоже не разрушали. Мертвяки нам ничего плохого не сделали. Поели, фляжки в угли поставили с последней заваркой, а по костру пулемётная очередь. Мы в стороны. Все целы, а чаю кирдык, пробиты фляги. Окопались поближе к могилам. Ночь в жажде. Пить охота.

Утром с прапором во главе впятером пошли вниз искать воду. Нашли, набрали, а тут духи. Много. Мы от них, к своим. Бежим, гора лысая, спрятаться негде, пули свистят. Добежали, залегли, ждём. Духи в атаку не идут, затаились. Мы по рации запрашиваем разрешения спуститься и уничтожить банду. Нельзя, говорят, это не банда, это народная милиция, они, мол, вас самих за банду приняли. Глянули мы друг на друга, и впрямь банда, кто во что одеты, и рожи небритые.

Я в этой книге шибко о боях не пишу. В боях ничего интересного нет. Мы стреляем, в нас стреляют. Мертвые падают, раненые орут. Все как обычно. Мне хочется наш быт описать, чтобы лучше к солдатам относились и быт, и жизнь, и службу их обустраивали лучше.

Однажды на горку вышли, видим внизу дом большой одинокий, люди ящики зелёные несут. Вызвали артиллерию. Первый снаряд перед духами, второй позади. Третий в них, ещё два в дом. Вилкой классической взяли душков. Спустились несколько человек вниз, все мёртвые в доме. Моджахеды с ящиками разбитыми валяются. Документы там были духовские. Что-то взяли, остальное сожгли. Вдруг видим, из одной разрушенной стены тягучая желтая жидкость течёт. Мёд. Пчёл взрывной волной выбило, а мёд с сотами остался. Вкусно было. В каски набрали, несём наверх роте. Смотрим, ещё один дом. Маленький, как конура собачья. Вошли. Там старик плачет, девочку к себе прижимает. Прошарили весь дом, нашли патроны.

Старшина говорит, пусть живёт, не трогайте. В сундуке нашли монеты старинные и штук двадцать гранаты (фрукты такие). Старик на колени упал, бормочет, руки тянет. Переводчик наш (в каждой роте были солдаты, знающие их язык из нашей советской Средней Азии) ему говорит, мол, не ссы старый, не тронем, а старик не унимается, говорит так быстро и много. Оказалось, что это особые гранаты, на семена оставленные, уникальный сорт, таких больше в мире нет нигде. Внучку заберите, дом сожгите, только фрукты не трогайте. Есть мы хотели очень. Не оставили ему фруктов. Разделили между собой и ночью съели. И вправду, вкусные очень были. Глупые мы были, да и не поверили ему особо. Может и зря. Монеты я себе забрал. Под дембель в одном из боёв, какая-то своя крыса, пользуясь ажиотажем, их у меня из рюкзака стырила. Брат по оружию, мать его крысячью.

По приходу с боевых, на следующий день мыли бронетехнику. Каждый взвод мыл свою. Дембеля сверху сидят, курят, молодые моют. С мылом мыли, каждую щель, каждый каток, каждый трак, каждое колесо. Грязь слоями, глина, много. Себя так в бане не мыли, как броню. Зимой холодно мыть было и не высушишься нигде. Так мокрые и ходили. На себе сохли. Броня иногда подводила и ломалась. Однажды мы два часа толкали свой БТР. Большой и шумной толпой. Движок не выдержал подъема. Было весело.

В магазине полка все продукты были дорогие. Даже здесь государство умудрялось на нас наживаться. С тоской вспоминал лимонад по 12 копеек полулитровая бутылка, дешёвое печенье по 11 копеек пачка и соевый Шоколад по 10 копеек большая плитка, в моём маленьком городке в СССР. Как их здесь не хватало. В Афгане цены на подобные и иные продуктовые товары были запредельными. Конечно, эти магазины были рассчитаны в основном на офицеров, но и они были бы рады более дешёвым продуктам. Это дорогое изобилие немудрёных вкусностей при наших в основном 7 – 9 рублях солдатской получки выглядело полным издевательством.

По моей молодухе дембеля прочухали, что я очень начитанный. Заставили писать всем характеристики на дембель. Типа, ты книг много читал, опиши наши героические подвиги во всей красе. Дали кусок торта вафельного, две сигареты с фильтром и ушли на стрельбище всей ротой. Писать характеристики явно было лучше, чем месить пузом и сапогами грязь и мокрый снег на окраинах Кабула. Беда в том, что дописав половину очередной характеристики, я начисто засыпал. И ручка выводила на готовом героическом листе сплошные круголя. Некоторые характеристики я умудрялся писать частично во сне. Какая в мою сонную голову пурга лезла, ту и писал машинально. Еле успел к приходу роты всё написать. Пурговых характеристик я не заметил. Ротный, прочитав две нормальные первые характеристики, не глядя поставил печати и подпись на все остальные. Дембеля гордо, на следующий день начали прозревать на мои сочинения, предвкушая описания подвигов, которыми будут восхищать друзей и девушек на гражданке. Подвигов не было. Вернее они были, но вперемешку с моими сонными мыслями. Что за мысли, уточнять не буду. Мысли были о еде, бабах, грёбаном Афгане и всё в основном на матах. Огрёб я за эпистолярность по полной, и всю ночь переделывал свои бредовые романы. Спасло меня от выбитой челюсти только то, что самым грозным дембелям по счастливой случайности я всё написал правильно. Видимо, писал им первым. Часто мы по молодухе как зомби были. Не высыпались.

Электричества в полку всегда было мало, хотя недалеко от туалета стоял большущий ангар с дизелями и генераторами. Вечно там что-то ломалось. Ж..а была, когда свет отключали в столовой. Жрачка не готовая, всё холодное, темно. Открывали ворота столовой, столовая тоже была просто ангаром, подгоняли грузовик и он светил фарами. Полутемно, зимой ледяной ветер свищет, летом пылюка летит. Берёшь открывалку от цинка с патронами, банку рыбы в томате хрясь. От неё потом изжога на полночи, она старая, противная, её мало, на всех не хватает, и тогда кашки парашки холодной сверху. А то и просто голос из темноты, что жратвы нет.

В комендантском взводе деды даже эти поганые рыбные консервы отбирали у молодых. Афганцам продавали.

20 рыл в маленькой палатке с табуретами, столом и кроватями. Развернуться было негде. Часто палатки рушились под тяжестью снега, ломалась верхняя балка. Всю ночь, матерясь, восстанавливали палатку. По утрам нас выгоняли на плац на зарядку. Стояли полчаса на ветру, тряслись от холода. Летом просто ёжились и ждали солнышка. Часто на зарядке убирали плац от крупных камней. Плац вообще весь был из камней разной величины. Всегда убирали более крупные камни. Оставались самые мелкие. В конце моей службы плац тупо покрыли асфальтом. Видимо, камни кончились.

Умывались либо натаянным на буржуйке в котелках снегом, либо тем, что успевали набрать в котелок в ледяном умывальнике, когда в нём была вода. С одного котелка умудрялись помыть и шею и торс и голову и зубы почистить. Сапоги тоже чистили. Большие железные банки, как говорили, еще с Маргеловским кремом, стояли в каждом взводе. Сапоги были просто пропитаны им. Ноги наши в мокрых от снега и пота сапогах тоже были синие от крема. Ещё у молодых солдат сзади от крема были чёрные штаны. Молодёжь не успевала начищать сапоги до блеска, так чтобы крема на сапогах не было. Садились на корточки и хлоп, штаны сзади чёрные. Сразу такой боец с грязными штанами определялся как «чмошное чадо». Умная «молодёжь» мыла от грязи сапоги перед отбоем и чистила их кремом на ночь. Утром невпитавшийся крем очищался. Проблема была в том, что мыли сапоги в грязных ледяных лужах у палатки в темноте. Ничего не видно. Вроде помыл. Утром бац, а сапоги не чистые, а в грязи высохшей и размазанной вместе с кремом по ним. Короче, чтобы держать сапоги в чистоте, и не пачкать ими задницы, надо было уделить этому чуть больше времени. У молодых солдат этого «чуть» не было. Вечером гоняют, утром гоняют. Каждый дембель «барин», его «обслужить» нуна. Их тоже в своё время гоняли. Они нас гоняли. Потом гоняли мы. Круговерть гоняния в природе.

Штаны были разные. У кого галифе, у кого летние штаны. Потом ещё и песочка добавилась. Механики-водители ходили в чёрных комбезах и чёрных куртках. Курки, кто в зелёных солдатских бушлатах, кто в офицерских, кто в телогреечных курточках. Обувь тоже была разная. У кого просто сапоги, у кого ботинки, у кого сапоги со шнурками, у кого полусапожки десантного образца. Молодые солдаты были затянуты ремнём так, что и дышать было трудно. Если у молодого солдата ремень был ослаблен, его били в область живота. Так иногда калечили.

Когда я отслужил почти полтора года, меня возили на показательный суд над одним старослужащим, старшим сержантом. Чтобы я смотрел и проникался. Нас троих из полка на этот суд возили. Мы считались самыми ярыми дембелями, издевающимися над молодыми солдатами больше всех. На самом деле мы просто были в списках политотдела как ярые «дедушки». Никогда я сильно не страдал неуставными взаимоотношениями, и почему попал в этот список, до сих пор удивляюсь. Взяли мы с собой оружие, гранаты, запасные магазины, сели в грузовик и повезли нас в какую-то часть в огромный клуб. Там сидело видимо не видимо таких же «гадов дембельских». Вывели на сцену старшего сержанта. Зачитали приговор: «7 лет». Ударил молодого солдата, у того лопнула селезёнка. Потом вывели ещё одного старослужащего, «11 лет» за избиение двух молодых. Посидели, послушали, поохали наигранно. Приехали, рассказали остальным. Не трогало нас это тогда никак.

Усы молодые солдаты тоже отращивать не могли, как и чубы. Усы молодым солдатам не полагались. Стрижка молодых солдат должна была быть почти под ноль.

Некоторые дембеля, когда оставалось сто дней до дембельского приказа, тоже стриглись наголо. Но уже по своему желанию. Такая была дембельская традиция. Я не стригся назло уставу и назло традициям. Я всегда был против коллектива. Не любил я коллектив. Любил личность и личную ответственность. У меня под дембель волосы уже закрывали уши.

Дембеля и годки ремень носили вольготно, бляхи у некоторых свисали чуть не до я... Усы были почти обязательным атрибутом дембеля. Конечно, у кого росли.

Чубы носили многие старослужащие. Зимние квадратно фасонные шапки (их специально набивали квадратно и расчёсывали для пушистости) дембеля носили на затылке. Молодые солдаты шапки имели захезаные и носили их обязательно не выше двух пальцев от брови. И не ниже. Развязывать уши шапок в полку было западло. На боевых, кто хотел, развязывал. Мороз в горах не шутка. Полк дислоцировался под Кабулом. Зима первая была очень снежная. Вторая не такая снежная, но сильно холодная. А в горах, в ледниках и на снежных перевалах было очень холодно.

Курившим солдатам полагалось 20 – 25 пачек в месяц сигарет без фильтра. Отвратительные сигареты. Курить их можно было только от безысходности на войне. Их даже дембеля не отбирали. А меня табачные бесплатки устраивали. Мы с батей сибиряки, часто на охоте и не такую махру смолили.

Не курившим полагалась большая пачка сахара рафинада. Сахар для нас в полку был дефицитом. Так просто солдатам его было не достать. Жратвы всегда не хватало, нагрузки большие. Короче, подустал я, мягко говоря, первые полгода службы в Афгане. Ротный мне и посоветовал: ты, мол, сынок, не куревом бери паёк, а сахаром. Сахар он глюкоза, организму пригодится. Первый ротный у нас человеком был. Нам он казался очень старым и мудрым, а ему всего 36 лет было. Для ротного капитана он был очень старым, по возрасту ровней с командиром полка, старше комбата. Говорили, что у него какой-то залёт был роковой ещё в Союзе. А так, по человечности, храбрости и уму он бы любого офицера полка обошёл на сто очков.

Я не дурак был, послушался ротного, дал заявку на сахар. Ага. Сейчас. Не учёл я алчности дембелей. Короче, сахар проплыл мимо моего носа как дымок от сигары на экране кинофильма. Спрятали «дедушки ВДВ» моё сахарное богатство возле стола дежурного по роте между стенками взводной палатки. Ночью, пока это дежурное тело носом в стол упёрлось, я справедливость восстановил. Мыкали меня по поводу внезапно исчезнувшего сахара старослужащие «братаны по оружию» долго. Я не признался. Сахар был уже мною спрятан далеко и надёжно. Мне он действительно помог окрепнуть. Но такую дурную ошибку обмена сигаретного пайка на сахарный по молодухе я уже не совершал.

Кроме пуль, мин, дембелизма, бытовухи и наркотиков солдат косили, дизентерия, дистрофия, желтуха, малярия, тиф и другие болезни. Нас постоянно кололи различными прививками. Приведут в клуб полка и одновременно с нескольких прививочных пистолетов в обе ляжки, в обе ягодицы, в обе руки и под лопатку, каак засандалят по уколу. Прививки мало кому помогали. Думаю, на нас просто испытывали всякую медицинскую военную дрянь. Иногда одновременно ставили до 10 прививок.

Некоторые солдаты пили мочу желтушников, чтобы заболеть самому и не ходить в горы. Боялись часто не пуль. Боялись бесславно сдохнуть от физических нагрузок. В Союз можно было уехать, самому придя в штаб полка, и сказать, что не хочешь больше служить в Афгане.

Стрелялись и вешались от голода, издевательств и безысходности, искренне веря, что даже самоубийцам домой напишут, что погиб в бою и посмертно всё равно дадут орден «Красной Звезды». Иногда это было правдой. Командирам мылили шею за большой процент самоубийств, поэтому большую часть из них, при удобном случае, списывали на боевые потери. Глупо предполагать, что солдат становился самоубийцей из-за того, что боялся ходить на боевые. Типа, боюсь, что убьют потом, убьюся сам пораньше.

Так же бредом сивой кобылы можно назвать объяснения некоторых, что дембелизма на самом деле не было, потому, что у каждого солдата было на руках боевое оружие. Мол, если обидят, можно и пулю получить и обидчика пристрелить на боевых. Во-первых, у нас основным оружием были автоматы калибра 5,45. У моджахедов был калибр 7,62. Во-вторых, все знали, что наше солдатское и офицерское оружие отстреляно и все пули промаркированы. Автоматы и пулемёты были каждый закреплены за конкретным солдатом. Особисты в два счёта могли по пуле определить, из какого оружия она выпущена, какой части и какому солдатику или офицеру это оружие принадлежит. Пули, выпущенные из огнестрельного оружия, все имеют особые индивидуальности, как отпечаток пальца. И это нам в полку тоже объяснили сразу. Так что идиотов, убить сослуживца, и тут же подписать себе смертный приговор было немного. Хотя, идиоты случались. Можно, конечно, было взять «случайно» чужой автомат, но простые следственные действия и допросы всё равно бы вычислили убийцу. Тем более чужой автомат солдат мог взять только из ближайшего окружения своей роты.

Лично я терпел дембелизм, как неизбежное, вынужденное и как мне казалось тогда, нужное и необходимое зло. Шесть месяцев издевательств можно было и потерпеть, чем за урода дембеля потом лет десять в тюрьме париться.

Сейчас бы терпеть не стал, за один удар пристрелю. Я против того, чтобы подонки и моральные уроды ходили по Российской земле. Закон позволяет гражданам уничтожить любую сволочь, поднявшую на тебя или твою семью руку. Ну а с помощью законов и адвокатов правый человек с деньгами всегда на свободе будет, или просто условно получит.

Батя мой, охотник и сибиряк говорил, что плохого человека только пуля остановить может.

Самые глубокие психологические травмы наступали у солдат потом, когда ты становился взрослым, уважаемым и состоявшимся человеком, увидевшим, что можно было служить и жить по-другому, более порядочно.

Тогда, в Афгане, мы были просто детьми, которые не знали, как можно правильно противостоять обрушивающемуся на нас злу. Порой мне хочется найти всех обидчиков и просто завалить их. Я даже как-то выяснил, где живут некоторые из них. Будет ли только от этого успокоения душе? Наверное, нет. А кто-то также готов пристрелить меня, за моё зло. Хотя, не удивлюсь, что есть немало бывших солдат, вспоминающих полученные оплеухи с благодарностью к свиньям, их наносившим. У каждого свои понятия о побоях. Сейчас любых скотов, поднявших на меня или мою семью руку, я просто пристрелю. Без сожаления, уговоров и раздумий. Закон и правила ношения и владения оружием, это позволяет. Потом буду замаливать грехи в церкви. Но потом.

После войны, через год, поступив в высшее специальное подразделение, проучившись в нём несколько лет и благополучно закончив его, я с удивлением увидел, что можно жить и без дембелизма.

Мы так же были в погонах, шинелях, бушлатах, также постоянно и почти ежедневно, выполняли служебные и боевые задачи и задания, связанные с реальным риском для жизни, в том числе, и на Кавказе. Но жили без унижений друг другом, руководствуясь здравым смыслом, приказами и уставом. У нас не было даже малейшего намёка на дембелизм. Первый курс, старший курс, последний курс. Все были равны. Если бы кто-то начал качать права по поводу того, что он старше курсом или больше служит, на него бы смотрели, как на идиота. Ни у кого даже мысли не возникало кичиться своим сроком службы.

Отличными отметками гордились. Спортивными достижениями гордились. Меткой стрельбой, опрятным внешним видом, красивой строевой выучкой гордились. Всё было как в армии, но только в два раза дольше, и качественнее, и без рукоприкладства. Были и залёты и нарушения дисциплины. Я однажды двадцать нарядов вне очереди отхватил дежурным по столовой за самоволку и все двадцать отработал, бегая ночами всё в те же самоволки. Вместе со мной мыл посуду и полы пацан с боевой медалью и старшинскими погонами. Не западло было посуду и полы мыть, столы накрывать. Это называлось дежурство по столовой. И казармы, и туалеты, и писсуары мыли сами.

Мы всё мыли сами и туалеты, и полы, и посуду, мели плац, наглаживались. И орденоносцы, и старшины, и сержанты, и рядовые. Все мыли и убирались по очереди. Я был и курсантом, и командиром отделения, и командиром взвода, и старшиной курса. За время учёбы получил почётную грамоту ЦК ВЛКСМ. Обо мне написали книгу.

Было у нас всякое, но обычное, то, что может случиться в любом нормальном человеческом обществе. Не было унижения, не было заставляния другого делать за тебя свою работу, заставляния обслуживать тебя кого-то только потому, что он младше годом службы.

Я был просто поражён, что может быть по другому.

Та же страна, тот же СССР. Разница между одним и другим подразделением в один год. Можем же, когда хотим.

При этом на курсе в сто с лишним человек было всего два офицера. Начальник курса и замполит курса. И они не всегда были нам приятны и уважаемы.

Все остальные командирские посты мы, курсанты, занимали сами. Была самодисциплина, самоуважение и понимание ответственности.

Были и самоволки и залёты и нарушения, всякое было и хорошее и очень плохое. Дембелизма не было. Каждый отвечал за свои промахи перед уставом, как и положено по закону. Вышли все выпускники грамотными и хорошими офицерами.

Стать предателями сослуживцев, а именно так называли отказников от службы в Афгане, желающих среди солдат было мало. Распространялись слухи о том, что отказников отправляют не просто в обычную часть, а в часть, где их сержантами командирами являются отслужившие в Афганистане раненые и вылечившиеся дембеля десантники, которые не могут из-за тяжёлых ранений вернуться воевать в Афган. Мол, эти сержанты так гоняют таких отказников, что те не спят сутками, что сержанты их до смерти бьют палками и расстреливают за любую провинность. Сейчас понимаешь, что это была обычная лживая пропаганда. Но многие ей верили. Идиотов менять своих дембелей на ещё более лютых чужих находилось очень мало. Предпочитали или просто бежать к духам, или пить гепатитную мочу, или кончать жизнь самоубийством. Короче, три причины заставляли нас служить и умирать именно в Афгане. Кто-то понимал, что предателям, после службы, не будет жизни в Союзе, кто-то готов был сжать зубы и тянуть лямку до конца, кто-то готов был покончить с собой и получить возможность хоть частично остаться героем.

Солдат курков не хватало на любой войне, не хватало их и в Афгане. Ни разу в нашей роте не было полного состава.

Полк был интернациональным. Народ был со всех городов и республик Союза. Больше всего было солдат с Украины и с города Курган. Курганских в ротах уважали, эти парни почти всегда были крепкими солдатами.

С питьевой водой была вечная напряжёнка. На боевых спасались вонючими таблетками «пантоцид», кидали их во фляжки с водой. Считалось, что эта гадость обеззараживает воду из любого арыка. То, что пантоцидная гадость убивала наши почки и печёнки, как всегда, всем было по хоботу.

В полку стояли большие полковые кухни, на которых постоянно варили верблюжью колючку. Этот отвар мы разливали по своим фляжкам, и пили этот «компотик» находясь в полку. Говорили, что колючка обеззараживает воду. Каждый солдат в полку обязан был таскать такую фляжку с отваром. Без неё не пускали в столовую и за её отсутствие могли сильно наказать. Я с удовольствием пил это пойло, мне оно было по вкусу. Особенно если в неё сахара кидануть. Большинство солдат этот отвар пили с отвращением. Запах верблюжей колючки и Афган – это было неотделимо. Её и её больничного запаха было много везде и в любое время года.

Ещё при входе в столовую проверяли чистоту рук. У многих молодых солдат руки были в гнойных язвах и еле чистые. У некоторых руки от въевшейся грязи походили на головёшки.

Таких «грязноруких» могли на завтрак, обед или ужин и не пустить. Пока солдат бегал, пытаясь руки очистить, приём пищи проходил. Солдат оставался совсем голодным, изо дня в день слабел, превращался в дистрофика. Никто из офицеров своей роты в умывальник, помыть руки перед обедом, не водил. Крутись солдат как хочешь. Командира полка это устраивало. Поставить возле входа в столовую элементарный умывальник на 2 соска, ни у кого не хватило мозгов.

В бой же не командиру полка со штабными ходить. Формально всё сделано, умывальник где-то есть, обед помойный в столовой есть. А солдатики, что солдатики, сдохнут, обессилев без завтрака, обеда и ужина, матери ещё детёнышей нарожают. Россея большая, рабов много.

Работали молодые солдаты много и всегда голыми руками. Сразу после работ вели в палатку и оттуда сразу в столовую. Грязь не то чтобы не смывалась, она въедалась. Ну и тем более такая роскошь, как крем для смягчения рук, использовалась только штабными. У курка в кремах не было ни смысла, ни денег не было для кремов. То в земле на плацу ковыряешься, то оружие чистишь, то боевую машину от грязи и глины моешь, то ещё чего. На боевых мыть руки доводилось редко, только когда рядом были водопады или ручей. Зато окопы в земле и из камней строили ежедневно. В горах вода была не всегда и для питья. Часто её таяли в касках или фляжках на кострах. Пить такую талую воду не хотелось. Она не утоляла жажды. Часто в ледниках в горах и мылись снегом, не тая его. Иногда была баня на броне, но до брони было далеко, в горах находились по две, три недели. Грязные, гниющие руки – ужас молодого солдата, который был всегда с ним.

Очень мучительно было на боевых идти в горах мимо чистейших горных ручьев, и горных водопадов. Пить было нельзя. Мы просто набирали чистую воду и шли дальше. Некоторые солдаты, обезумев, кидались к воде и жадно начинали пить, их силой оттаскивали. Такой солдат сам уже дальше идти не мог. За них несли их вещи и оружие, их тащили самих. На хвосте часто были моджахеды, да и срывалось задание занять вовремя ту или иную высоту для обеспечения прохождения брони внизу. Короче, с такими «жаждующими», роте наступал писец. Если пить воду в длинных горных переходах, то идти не сможешь. Сдыхаешь физически.

Мы терпели и не пили. Тело шло и высасывало всю влагу из себя. Время от времени солдат разворачивал сахар от сухпайка и отправлял в рот. Сахар помогал идти и давал немного силы. Он рассыпался в сухом рту как пыль, слюны просто не было вообще. Но сколько его было, того сахара на полтора – два десятка дней в горах, кусочков 20 в самом идеальном, лучшем случае. Вода, даже 2 – 3 глотка, убивала силы напрочь. Пили воду в основном, только ночью на привалах. Ни у одного генерала не хватило мозгов заказать солдатам элементарную глюкозу для пополнения сил. Да что глюкоза, соль носили в каких-то пакетиках, спичечных коробках. В советской армии солдат снабжали как плохая мачеха пасынка для пикника на природе. За 10 лет войны в горных условиях не было ни одной поставки альпинистского снаряжения, ни одного крюка, ни одного метра верёвки, ни одного карабина. Ничего, никому и никогда. Ни одному подразделению. Зато у всех штабников и генералов кучи наград на сиськах. Пусть генералы и штабные офицеры их лучше себе к попам привинтят, которыми о курках думали.

А иногда воды не было совсем. Терпели. Иногда, если был снег, таяли его в касках, охлаждали и пили. Снимали с каски ремни и ставили её на костерок. Топливом служили травинки с горной земли или взятые в очередном прочёсанном кишлаке деревянные щепки. Деревьев в горах почти не было. Вода была после каски чуть горьковатая. Талой водой ни в жисть не напивались.

Иногда в горах попадались странные деревья. Они походили на большие кусты с листьями все в иглах. Сломать с такого куста ветку было невозможно. В Афганистане всё было в колючках, любая зелень. Эвкалипты только мне нравились. Большие, высокие, вечные, сильные.

С сексом у солдат было никак. С одной стороны говорили, что в чай нам подливают бром, чтобы стояка не было. С другой стороны его, стояка, особо не было из-за огромных физических нагрузок. Женщины в полку и в частях рядом были, но они на нас как на женихов не смотрели. Да и зачем, чеков у нас тоже не было, свободного времени и подавно не было. Рядом были красавцы обеспеченные орденоносцы офицеры, им женщины и доставались. Некоторые женщины отдавались за чеки, сумма начиналась от 25 чеков за час «любви», может, и были солдаты их покупавшие, не слышал. В Кабуле были бордели с ихними афганскими тётками. Встречал некоторых солдат, хвастающих, что они в эти публичные дома ходили. Думаю брехня. Солдаты в бордели не ходили. Зарезали бы такого полового ухаря за первым Кабульским углом.

На афганок в кишлаках не зарились. Они все были очень грязные и страшные. Руки грязные, потресканые, зубов нет, кожа сухая, шелудивая. Как у нас говорили: за таз пельменей в голодный год не полезу. Услышав от замполитов очередную байку, что какой-то солдат изнасиловал афганку, мы не верили. С таким же удовольствием можно было изнасиловать дырку в грязном туалете. От туалетной дырки по крайней мере сифилис не схватишь.

В Кабуле я видел красивых девушек и часто без паранджи. Это были либо студентки, либо школьницы старших классов. Они, как правило, ходили группами. Мы проезжали мимо них на броне с боевых. Но то Кабул. Туда, в самоволку, мог бегать только идиот смертник.

На боевых в любом месте, где мы находились более 3 – 5 часов, мы постоянно рыли окопы. Чтобы ловчее отбить нападение моджахедов. Если почва была очень каменистая, мы окопы строили из горных камней. Строили кое-как, плюнь рассыпятся. Но строили, лишь бы командиры отвязались. Все понимали, что эти окопы разлетятся при первом обстреле.

Однажды, смотрю, уютный душманский окоп. Уже был раньше выкопан духами. Я в него прыг, первый занял. Сижу, плющусь, копать не надо, душки всё за меня откопали. Рядом сапёр ковыряется. Ковырялся, ковырялся и говорит, чтобы я не шевелился. На мину я уселся. Такой моджахеды сюрприз оставили. Для ленивцев, типа меня. Часа два сапёр с под меня мину выкапывал. Причём, падлы, мину не простую оставили, в деревянном футляре, чтобы на миноискатель не звенела. Откопали меня благополучно, не взорвался. Для сапёра такие сюрпризы снимать обычным делом было. Сапёры много жизней курковых спасли.

У нашего полка и у дивизии были свои гимны. Написал их командир нашего оркестра. Хорошие гимны, душевные, простые. Так нам тогда казалось. Нам тогда всё казалось простым и понятным. Детская непосредственность, неискушённых жизненным опытом глупцов, с широко раскрытыми глазами.

Поручили этому оркестру Гимн Советского Союза к смотру дивизионному подготовить. Не знаю, чего у них не так пошло. Тянули они с генеральной репетицией дней десять. Мы всё тренировались, строились без музыки.

Дотянули до самого смотра. Мы стоим на плацу, проверяющий из Москвы пузо выпятил на трибуне, а гимна нет. Какофония сплошная. Говорят, назло комдиву начальник оркестра это сделал. Обидел комдив его сильно.

Смотры нас задолбывали. Были они часто, по поводу и без. Нам бы отдохнуть в перерывах между войной, а нас по плацу гоняют. А «вояки» из Москвы любили к нам ездить и смотры устраивать. Туда, сюда прокатился. День в полку провёл. Водки жранул. Над нами поизмывался. И бегом в Москву обратно, орден получать за «мужество и героизм». Обычное генеральское скотство.

Помню, идём по горам, устали как собаки ездовые, еле тащимся. Сядем, минуту посидим, метров 50 пройдём, опять сядем. А духи нас с миномёта обстреливают. Мы сидим и смотрим как туда, где только перед этим мы сидели, мины ложатся. Одна, вторая, третья… Опять идём метров 50, опять сядем. Мины взрываются, осколки летят, сил прятаться, ни у кого нет. Одна, вторая, третья… Как никого не зацепило, чудо. Несколько километров так шли. Духи нам пятки отстреливали, мы спешили высоту занять. А если бы кого зацепило, мы бы, так как часики идти не могли. Хронометр шага бы нарушили и кирдык роте. Всё. В клочья покрошили бы нас мины. А приказ есть приказ. В бой не вступать, занять высоту любой ценой. На иных боевых вышло три взвода роты, вернулось неполных два. Арифметика войны, мать её.

А солдат молодой упадёт и орёт, не могу, пристрелите, не могу идти. Сил не было с голодухи и от усталости. Ротный или взводный для острастки очередь поверх его головы даст. Если реально и это не помогает, тащат его другие на себе, а ведь они тоже еле держаться. Война. В некоторых частях, говорили и расстреливали таких «уставших». Труп легче нести, он не брыкается. А домой похоронка, мол, «смертью героя…». И орден.

На последних боевых нас так вымотали, что никогда такого не было. Шёл и думал, вот бы на мину «лепесток» наступить.

Зелёная такая мина, а донышко серебряное. В этот раз мин много накидали против духов. Говорили около миллиона мин «лепестков» с самолёта сбросили. Они должны были через пару тройку дней само ликвидироваться. Часть из них совсем не ликвидировалась. Мы их своими ногами ликвидировали. Одна ликвидация – один солдат инвалид.

Никогда так не думал, а тут жуть как от усталости охренел. Пальцы, мечтаю, оторвёт и всего-то. Зато понесут. Но видел мину и обходил. Инстинкт жизни верх брал. А мысль опять лезет и лезет. Так я уже сильный был, впереди роты шёл боевым дозором. Эти самые мины вместе с сапёром обозначал. Я ору: мина, а он вешки с красными тряпочками ставит. А как там молодые шли, вообще сказка. Но ведь все пришли, ни один не сдох. Нельзя тогда было уставать, убили бы нас всех и операцию бы завалили. На любви шли. К Родине и к друг другу.

Другой раз, на Джелалабаде всей ротой на красивой полянке расположились. Валуны кругом, трава нежная, ручьи хрусталиками между старинными валунами. Сапёр ходил, ходил и всех на эти валуны погнал. Сидим, смотрим, а он растяжки и мины обнаруживает. Штук двадцать поснимал с махонькой полянки. А ведь мы там до этого с полчаса располагались и ходили, и водичку в ручейках набирали. Никто не взорвался. Чудо.

Такие чудеса случались вдоль и поперёк. О Боге не задумывались. Не модно тогда было. Почти все солдаты и офицеры были комсомольцы или коммунисты. Мать их.

Теперь я крещёный, без Бога никуда. Молитва всегда помогает. А тогда о Боге только один раз вспомнил. Зажали нас крепко. Я уже раненый, в автомате от силы десяток патронов осталось. Гранату держу и шепчу: до свидания мама, до свидания папа, до свидания сестрёнка. Ну и просто так, для очистки совести Бога попросил простить меня за всё. Даже спасти не просил. Тогда уже чётко знал, что хана, погибну. Просто ждал, когда вражины поближе подойдут, чтобы последние патроны по ним выпустить и гранату взорвать возле них и головы своей.

Выжил я тогда и домой живым вернулся. Сейчас думаю, что это Бог спас. Кто ещё кроме него в этом аду обо мне мог позаботиться.

Едем мы как-то на броне. Впереди грузовичок тащится. Вдруг, бах, подрыв. Водилу убило, борта отлетели, ящики вывалились. А в ящиках помидоры спелые. Мы к ним. Жрём в три горла, нам бы наесться. Рядом растёт тутовник с ягодами. Мы к нему. Помидоры лопаем, ягодами закусываем. Плевать на мины, живот бы набить. Старшина прапорщик ругался, ругался, плюнул, тоже в каску помидор набрал. Все голодали на боевых. И солдаты, и прапорщики, и взводные, и замполит роты, и ротный. Голодали, и воевали. Офицеры и прапорщики нашей роты почти все на боевых с солдатами своим сухим пайком делились, правда, не со всеми солдатами. Да на всех бы и не хватило. Почти все. Были такие, что и не делились. Были такие офицеры в курковых ротах, что и за скотов нас держали. Прапор у нас боевой был. Настоящий старшина. А ведь мог официально совсем на боевые не ходить. Сиди в каптёрке, считай портянки. Ему на них ходить личная совесть приказывала. Боевые прапорщики огромная редкость в Афгане были.

В части офицеры и прапорщики не голодали. У них еду не отнимали и неплохая (по солдатским меркам) зарплата позволяла жить сыто. Да и еда в столовой офицерской была куда лучше и качественней солдатской. Сильно еда отличалась.

Спали в горах на боевых по 3 – 4 часа в сутки. Час, два спишь, потом охраняешь сон других, и наоборот. Пока сидишь и охраняешь, иногда галлюцинации от усталости были. То крысы армиями лезут, то духи убивать идут. Не то, что уснул, а реальные галики прут. Сам себе по морде дашь, очнёшься и дальше сослуживцев охраняешь, чтобы ночью и тебя и их душманы не вырезали.

Вырезать могли, случалось часто.

Курили ночью в горах редко и всё или в кулак или под плащ-палаткой. Даже в полку, по привычке и на всякий случай, курили ночью в кулак. Снайпера духовские на огонёк били точно. Окурки в горах всегда закапывали. Говорили так надо. Я потом на гражданке долго окурки в землю ногой закапывал по привычке. Правда, окурки не всегда оставались. Обычно тянули сигареты до последней табачинки. Спичками зажимали, чтобы пальцы не палить, и выкуривали аж до ожогов на губах.

На боевых было тяжело физически, но можно было добыть и поесть помидоры, сахарного тростника, апельсинов, мёда, барана, курицу, шоколада из тутовника и запить всё это настоящим чёрным или зелёным чаем (такого чая я до сих пор нигде не встретил, а по разным странам я помотался вдоволь). Конечно, такую еду мы добывали далеко не каждый день и голодали на боевых, бывало, гораздо дольше и хуже чем в части, но всё-таки был шанс полакомиться трофеями и поесть человеческой, не казарменной пищи. Опять же, не было тупого изнуряющего полкового быта. О пулях, минах и смерти особенно не думали, это были неизбежные побочные явления любых боевых, и для большинства курков это было не самое страшное. Апельсины афганские были кислючие, гибридные с лимоном. Я потом, после них, дома, в Союзе, лет пять вообще цитрусовые не ел, лицо оскоминой сводило при одном слове апельсин.

Сахарный тростник пока наломаешь, весь умаешься, и соком сладким перепачкаешься. Пилили его штык-ножами. Потом ходишь весь липкий и сладкий. Жуёшь его, жуёшь, сладость выжуешь и жмых выплёвываешь. Шоколад из тутовника только назывался шоколадом. Прессованный тутовник и всё. Но сытный, зараза. Изюма вяленого много было на боевых. В карманы набивали. Моджахеды так в горы и ходили. Фляга воды, килограмм такого шоколада, горсть изюма и винтовка с прицелом. Пойди, догони такого боевика с нашим грузом за плечами. У него всё рядом, в любом кишлаке. В горах как дома. А мы для всего чужие и чего с собой не несёшь, нигде больше не достанешь.

В палатках в полку полы были из досок. Наступаешь на них, а оттуда, из-под пола, между щелей, грязь фонтанчиком. Дневальные молодые солдаты мыли эти доски до блеска и скоблили штык ножами каждый час, всё без толку. В двойных стенках палаток жили мыши. Они бегали как слоны и мешали спать. Ещё молодые обязаны были носить с собой скребки, чтобы в столовой столы скрябать после еды.

Дембеля иногда развлекались тем, что ловили молодых солдат на кусок вафельного торта. Оставляли его на видном месте. Дневальный, голодный молодой солдат, моет пол в пустой палатке, видит, торт на тумбочке лежит. Думает, отщипну кусочек, не заметят же. Только в рот эти крошки тянет, а тут как тут дембеля. Ага, «крыса», у своих тащишь. Хорошо, если просто день на избиении пройдёт. Могли и зачморить за такое до самого дембеля. Как желание издеваться ляжет.

Мы тогда не соображали, что не у всех голодных психика такой прессинг тортиком могла выдержать. Многие и сейчас не соображают. Не по христиански это. Батюшек тогда в войсках не было, а офицерам было плевать на нашу психику.

Был у нас один молодой. Рыжий такой, как огненный. Не то, чтобы зачморёный, но нагленький и пакостливый. Проверял я как-то посты на броне. Мы тогда на двое суток к броне спустились. Рядом афганская армия стояла. Я к ним в гости сходил, они пончики пекли, целый пакет мне дали. Я и сам поел и караульных угостил. Нельзя конечно, но я же не офицер, чего мне устав блюдить по полной. С рыжим разговорился, пончиками его накормил, приободрил, что скоро годком он станет, служба легче пойдёт. Вроде проникся солдат.

Прошло время, этот хорёк бушлат мой с сержантскими лычками с вешалки взял и на работы в парк боевой техники упёр. Извазял весь. Свой, он где-то потерял до этого. Я, говорит, нечаянно, утром темно было. А что полдня с сержантскими лычками проходил, спрашиваю, тоже темно было? Стирай, говорю, сволочь. Он: не буду, я уже, говорит, годок. Я ему в глаз, а он в политотдел дивизии жалобу накатал. Ах, думаю, поганка, зачем я тебе пончики приносил. Жалеешь такого, жалеешь, а он на шею садиться. И дембелизм плохо и наглость некоторых поражала. А через два месяца ему в караулке кто-то из сержантов тоже в морду дал. Схватил через десять минут рыжий автомат, и по дембелям, сидевшим в курилке, очередь прострочил. Чудом никого не задел. Его сразу от нас изолировали и потом его в другую часть перевели, да так, чтобы мы никогда не узнали в какую.

Первый мой наряд по части в Афганистане был в столовую. Поставили меня к большой бочке с водой, находящейся на улице. Под бочкой был лоток с форсункой. Туда надо было подливать солярку, вода нагревалась и поступала в цех мойки офицерской посуды. Ещё дембеля в этой ванне для посуды свою форму стирали.

Сначала я обрадовался. Дембелей рядом нет, командиры далеко, кухня впритык. Пожрать можно стырить. День солнечный, снег хрустящий, от форсунки тепло идёт. Потом очень поплохело мне. Форсунка гаснет, соляру жрёт, каждые пять минут подливай, не отойти. Похавать в столовую отлучиться не могу, огонь тут же погаснет. Попросил дежурного по столовой принести мне поесть к бочке, никто ничего не принёс. Кого молодой хрящ заботит. Прибежал корефан с нашей роты, притаранил два куска хлеба и то от себя оторвал. На них сутки и держался. Весь соляркой провонял. Снег вокруг бочки от тепла растаял, грязи по колено. Дым, гарь, лицу жарко, в спину ночной ледяной ветер дует. Ад и я в аду кочегаром.

За столовой были печки, обогревающие некоторые службы полка и столовой. Там служили солдаты кочегары. Чёрные и грязные они вызывали отвращение у остальных солдат. Мне их было жалко. Я в их шкуре был одни сутки и мне хватило по полной. Они стояли у этих печек по полтора года. Тогда их считали чморями, и сейчас многие считают. Зато жрать нам пищу горячую, этими «чморями» разогретыми, не западло было. Как-то мы неправильно друг к другу относились и относимся. Всё пыжимся друг перед другом, кто героичнее.

О некоторых своих однополчанах, служивших со мной в Афгане, я вспоминаю с теплотой и радостью. Где-то они сейчас. С некоторыми часто вижусь и приезжаю в гости. К некоторым хожу только на могилы.

В полку с завидной регулярностью совершались различные преступления. Большие и маленькие. Абсолютно каждый солдат всегда ходил под тремя статьями. Две уголовного кодекса, одна устава. Одна статья касалась неуставной формы одежды, две других: порчи и хищения военного имущества, а именно, хищения и порчи боеприпасов и государственного имущества (медицинского оборудования), которого так не хватало даже для раненых.

Причём принуждали солдата к этому все командиры, от прапорщика до генерала. Объединял эти три статьи маленький «похоронный» браслет, который заставляли иметь в нашем полку каждого солдата. Штука очень необходимая для опознания солдатского трупа, учитывая, как солдат разрывало минами в клочья. Браслет одевался, как правило, на правое запястье. Делался он из куска провода капельницы, концы которого соединяла пуля от автоматного патрона. Внутрь вкладывалась бумажка с данными солдата: ФИО и номер части. Иногда для красоты использовалась пуля от трассера и ещё для красоты, с обеих сторон насыпали порох. Почему государственный механизм не снабжал солдат нормальной «похоронкой» оставалось только догадываться. У офицеров был офицерский жетон.

Однажды, отслужив год с хвостиком, я нашёл подобный жетон офицера. Висел он на связке ключей и ещё там была маленькая печать. Это был «ключ ко всем дорогам». Полк располагался под Кабулом. Впритык стояло огромное количество других частей и пересылка. В каждой части должны были быть земляки и магазины. Посетить их было просто «моим долгом».

Я брал автомат, одевал офицерское ПШ (в котором ходил на боевые), накидывал сверху офицерский бушлат без погон, и отправлялся в путешествие часа на 2 – 3. Проходя КПП и посты я демонстративно вертел на указательном пальце эту связку, чтобы все её видели, печать и жетон офицера. Гулеванил я так недели две, потом сдал всё «богатство» своему ротному. Он разыскал несчастного офицера потеряшку и отдал мою находку ему. В виде благодарности мне досталось 5 банок сгущёнки и большая плитка шоколада.

Голод преследовал нас по пятам всегда и везде. В полку поешь только то, что в столовой дали. Причём в столовой половина нашей и так скудной еды, уже до готовки её в котлах, была разворована поварами и прапорами. В полковом магазине тоже особо на наши копейки не отоваришься. Сок в банке, печенье, сгущёнка, вафельный тортик. Всё дорогое. Посмотришь, повздыхаешь и свалишь. В основном лакомились в складчину, после года службы, когда деньги уже не отбирали. На двоих, троих покупали по банке сока, тортик или пачку печенья и банку сгущёнки. Или иногда, по молодухе службы, наплевав на дедов и их колотушки, если удавалось сразу после получки сбегать в магазин. Благо он от нашей роты в пятидесяти метрах был. Воровали так же еду в столовой. Меня посылали по первому году службы воровать в дивизионную столовую. Я считался удачливым добытчиком. На самом деле я не воровал. Я приходил в эту самую дивизионную столовую, где питались офицеры штаба дивизии, подходил к тамошним поварам, таким же бедолагам молодым солдатам как я сам, и они мне давали и хлеб, и солёные баночные помидоры и иногда картошки. Немного, правда, но хватало и от дембелей откупиться и мне с товарищем перепадало. Подкармливались где и как могли.

В горы особым шиком второго года службы было брать булку белого свежего хлеба. Добывал я её себе сам, никого не посылая, у всё тех же друзей из дивизионной столовой. Хорошие отношения были лучше кражи. И ребята из дивизионной столовой и из пекарни никогда не жмотились для курков.

У некоторых может сложиться впечатление, что мы могли брать еду в любое время. Нет. Дай Бог, в роте было 2 – 3 булки свежего хлеба на всю роту на все боевые. И подкормиться в полку со стороны мы могли от силы раз в месяц. И картошку подворовывали в столовой, жарили, и хлеб далеко не каждый день и даже не каждую неделю.

В горах можно было воевать и две недели, и три, и месяц, но с собой курок мог унести только четырёхдневный, скудный запас продуктов: 6 банок каши, 4 банки мясных консервов, пару – тройку пачек сухарей, пачки 4 галет, немного сахара и заварки. За новой едой или надо было к броне идти или иногда с вертолётов скидывали. Но к броне спускались редко, вертушки с едой были ещё реже.

Остальным на каждом солдате курке были: автомат, патроны, гранаты РГД и Ф-1 (4 – 6 штук), мины для миномёта (4 - 6 штук), пулемётные ленты (для пулемёта ПКМ), ленты для АГС (автоматический станковый гранатомёт), бронежилет, сапёрная лопата, штык нож, ракетницы (8 – 12 штук), тротил (2 – 6 штук), аптечка и бинты, две фляжки (железная и пластмассовая), котелок с подкотельником, каска, солдатское одеяло, плащ-палатка, личный подствольный гранатомёт и гранаты к нему, одноразовый гранатомёт «Муха», теплый бушлат, ватные трёхпалые рукавицы, часто валенки (в горах и ледниках было очень холодно), ватные штаны и ватная душегрейка, и многочисленная прочая военная требуха. Гранатомётчики ещё носили трубу гранатомёта и, минимум, по три выстрела к нему. Это ещё 15 килограмм плюсом. Пулемётчики носили тяжёлые ротные пулемёты (РПК и ПКМ) и большой запас лент к ПКМ. У нас в роте был даже пулемёт Дягтерёва. Говорили, что его добыли в первые месяцы афганских боёв. Так он и прижился.

На боевых всегда что-то терялось. То фляжка, то сапёрная лопатка, то каска, то ещё какая шняга. Нам говорили, что за каждую утерянную или сломанную военную дребедень будут вычитать с наших родителей. Стоимость некоторых вещей была немаленькая. За потери рядовых отвечал, в том числе, и сержант. Поэтому, после каждых боевых я часто писал всякие рапорта, кто чего утерял и каким образом. Основным искусством было написать это так, чтобы выглядело правдоподобно, и ни с кого денег не содрали, или не посадили.

Первые четыре месяца войны курком я дополнительно таскал с собой НСПУ (прицел ночного видения) с запасными батареями к нему. Это была сержантская прерогатива. Доверялась только сержантам. Штука довольно тяжёлая, громоздкая, в чехле на большом ремне через плечо. Вдобавок, очень хрупкая и очень дорогая. Если бы я её разбил, или потерял, и мне и ротному было бы кирдык. Меня могли и под трибунал отдать. Однажды при ночном лазанье по горам, камень под моей ногой сбился, и я метров пять пролетел вниз в расщелину. Воткнулся головой, голова была в каске. Первый вопрос ротного. Цел? Я ответил, что цел, только шее очень больно. На что ротный сказал, что интересуется не моим самочувствием, а судьбой НСПУ. Услышав, что прибор цел, он успокоился. Я его уже не интересовал. Не стону, значит, могу идти.

Еще в НСПУ типа нельзя было смотреть на огонь, или смотреть вообще в него долго, сказали, он мог посадить зрение. Но ночью эта дорогая фигня реально помогала следить за тем, чтобы душманы не подобрались к нам. Потом мне удалось откосить от него, и это странное чудо советской военной техники уже таскал другой сержант.

Ещё я постоянно таскал все шнуры и запалы к тротиловым шашкам. Тротил особо не использовали, на нём было классно жарить кашу с сухпайков. Поэтому тротил брали с собой без пререканий.

Каждый курок имел свой штык нож. Как нож он был дерьмом. Годился он только для вскрывания сухпайковых консервов и как прихватка для трассерной пули при прикуривании. Спичек на боевых не хватало, они и отсыревали в дождливых горах, и намокали в снегу и при переправах в горных речках. Такую пулю вытаскивали из гильзы, зажимали штыкножовыми кусачками и били по ней камнем. Трассер воспламенялся, от него прикуривали, это было шиком солдатской жизни. В полку так не прикуривали, могли и статью навесить. На боевых командиры просто матерились на нас. Бывало и сами от наших трассеров прикуривали.

Консервные банки вскрывали открывалкой от цинка с патронами, крышкой ствольной коробки от автомата или бляхами от ремня. Жрать захочешь, зубами откроешь.

Автоматы были старые и часто перевязаны изолентой. Рожки от автомата мы попарно, как в кино не перевязывали. С такими рожками и автомат криво стреляет и неудобно. Вот пулемётные магазины в автоматы вставляли. Я после года службы только с такими магазинами пулемётными и ходил. В них патронов в полтора раза больше. Гранаты, патроны лежали в каждой тумбочке, ружейный парк закрывался на палочку. Оружие брали сами, кому какое надо и когда надо. Бронежилеты зачастую только назывались бронежилетами. Они были чехословацкого производства. Многие из бронежилетов были старые и изношенные донельзя. Все пластины в них уже давно ссыпались в район живота. Поэтому самым защищённым местом в таком изношенном бронежилете был мочевой пузырь солдата. Новых бронежилетов нам не привозили в полк никогда. Бронежилет очень выручал в ледниках. Ни один боец, спавший на бронежилете, на моей памяти не отморозил себе почки. Бронежилет трясли как перину, пластины распределялись ровно. Курок ложился на бронежилет. заворачивался в солдатское одеяло, накрывался плащ палаткой и засыпал. Сон в снегу или в луже от непрерывного горного дождя - это тоже обычная повседневность.

Постелил я мечту на луну и уснул,
Завернувшись в бушлатик и броник,
Запорошённый снегом во сне утонул,
Снился мне покосившийся домик.

Были в домике том, три кровати и стол,
Занавески, сервант и посуда.
Разделённый окошком и солнышком пол,
Дед с отцом, мать в платке и разлука.

И висел мой портрет, при медали и в рост,
И стоял почтальон за порогом.
С хрустом лаяла печь на сибирский мороз,
Что ещё Вам во сне том убогом?

Заберите войну и отдайте меня,
Обменяйте на крылья погоны.
Отпустите, взлетим мы, тоскою звеня,
Перекрыв журавлиные стоны.

Я, за ротным курлыча, на волю иду,
Босиком в облаках утопая.
По небесному, в звёздах и солнце мосту,
Не по детски вздыхая и тая…

За новым запасом боеприпасов и еды на войне нужно было спускаться к броне, которая располагалась отдельно в низине, и терпеливо, иногда неделями, ждала нас с гор и боевых. К броне спускались редко, поэтому и патроны и еду растягивали до последнего. Броня – это та бронетехника, которая перевозила курков на боевые, к горам поближе. Иногда нас ссаживали с брони, и мы шли поодаль от неё и смотрели, как БМДэшки рвутся на минах, сгорая в 3 минуты вместе с экипажем. Бах, крики сгорающих заживо, жаркий огонь и всё. Экипаж, механик-водитель и оператор-наводчик, обычно скатывался с нижним броневым листом в огромный раскалённый рулет и сгорал заживо. Иногда нас подрывало вместе с экипажем, иногда броню и нас уничтожали моджахеды с гранатомётов.

Когда нас перевозили по Афгану, я смотрел на длинные колонны из многих десятков сгоревших советских автомашин, лежащих вдоль обочин афганских дорог. В каждой из них были советские пацаны. Скорее всего, все они погибли от пуль или сгорели заживо. Эмоций не было. Была война.

Не уверен в 14 453 погибших. Думаю, их было намного больше. Особисты говорили, что в день в среднем погибает от 70 до 100 с лишним наших ребят.

Каждый из погибших был героем, как бы он не погиб.

Отмените закат, дайте мне тишины,
Прекратите стрелять, задымив сигарету.
Я готов обменять все два года войны,
На попытку прижаться щекою к рассвету.

Мне бы только дожить, дострелять, доползти,
А потом в три горла у черёмухи русской,
Песни пьяно орать, и чесать языки,
И стонать по ночам, в правде сонной и жуткой.

Отмените закат, дайте солнца вдохнуть,
Дайте воздуха выпить с соломинки лета.
И портянки откинув, босым отдохнуть,
С ожиданья вспорхнув, пулевого ланцета.

Я всех вас рассмешу, я станцую, спою,
Только вот не стреляйте, и больно, не надо…
Я в том страшном, нелепом, упрямом бою,
Заметался зверьём пред клетьми зоосада.

Садануло меня, выше рёбер и вбок,
Закачало звонком, хлоп в ушах и палёным,
Заготовили мной, мясом пушечным, впрок,
И швырнули в зелёнку, таким же зелёным.

Где вы Боги Войны? Нам так хочется жить,
Здесь меняют меня, на куски из железа.
Я огонь на себя вызвал весь получить,
Дайте только мне Быть, пусть на ветке протеза…

Я молился, как мог, я прощался со всем,
Я вдруг понял – меня очень мало.
Я увидел вдруг То, что стояло за Тем,
Когда нас всех на свете, убитых, не стало.

Я тогда заорал, тихо, взвыл. Про себя.
Раскачал облака и запрыгнул в качели.
Я над бойней летал, крылья звёзд, теребя,
И морзянкой моргал, чтоб свои подоспели.

А потом, вертолёт, и хирург, медсанбат,
А потом, так обидно и просто не нужен,
Где – то в прежнем меня стыла птица Семург,
Та, кем в памяти детства был я нежно разбужен…

Отдельный низкий поклон спецам: АГСникам, миномётчикам, радистам, артнаводчикам и сапёрам, которые постоянно ходили вместе с курками. Эти трудились в горах наравне с нами и умирали в бою рядом бок о бок. Кроме этого они ещё пёрли на себе свои АГС, рации и миномёты, а это полная жесть. По ходу им нагрузок было до горла. Сапёры вообще рисковали жизнью больше всех в полку. Растяжки и мины были везде и всюду.

Быть остальными спецами, было в несколько раз легче и менее почётно, чем курком, но и им доставалось очень крепко.

Почему легче? Да потому, что многие спецы в горы не ходили (им не положено было), а очень часто молодые курки, не выдержав неимоверных физических нагрузок в горах, просто сдыхали, отставая и мешая остальным выдвигаться в назначенное место в назначенный срок. Командиры нервничали и матерились, старослужащие били. Для отстающих, или просто слабых и больных, начинался ад из побоев и издевательств, продолжавшийся порой месяцами. Потом, большинство из курков втягивались в эту физическую нагрузку, и выжить было уже легче.

Для многих спецов горы были просто объектом рядом, в горы многие спецы не поднимались и тягот горной войны на себе не испытывали. Ну и слава Богу, им и своей обслуживающей нас работы по ноздри хватало. Говорят, что у спецов дембелизм и издевательства над молодыми солдатами были гораздо ужасней, чем в курковых ротах. Охотно верю.

Дембелизм был выгоден всем, и генералам, и офицерам, и самим старослужащим, и иногда даже молодым солдатам. Был выгоден Коммунистической партии и Советскому Правительству.

Во-первых, на фильмах, лозунгах и лекциях долго солдат дурачить и в бой посылать не удавалось. Во-вторых, любое наказание по уставу, вплоть до губы, было выгоднее и легче, чем получить пулю в башку на боевых, поэтому, наказания и наряды многими солдатами воспринимались как истинное благо.

Требовалась более лучшая страшилка и дубина для солдат, чем устав и патриотика. Такой дубиной и стал дембелизм. Одни боялись расправы от своих за малейшую провинность, другие боялись опозориться и стать переведёнными из дембелей обратно в «чадушки».

Огромное, гигантское количество не избалованных совестью, интеллигентностью и интеллектуальностью вчерашних уличных пацанов могла сожрать кого угодно, будь ты хоть суперменом со стальными мышцами и мастером спорта всех единоборств вместе взятых или самым умным ботаном. Опускали и жрали любого молодого солдата. Опускали и жрали любого годка или старослужащего, допустившего промах или слабину в неписаных пацанских законах. Ботаны массово бежали в писаря, оркестры и в клубные, остальные отчаянно выживали в условиях почти лагерного быта. Даже нет, не лагерного.

Курки Афгана моего времени были именно сравнимы со штрафниками Великой Отечественной.

Прав ноль, нравы жестокие и развращённые, законы лагерные, война страшная, дальше было уже некуда. Даже зона была безопасней, чем наша служба. Часто предпочитали закончить жизнь самоубийством или подрывом конечностей, чем продолжать службу в курках. Смерть или инвалидность были слаще, чем служба курком. Вот такая жестокая правда.

Иногда у нас били и издевались просто так. Били и издевались в полку и на боевых. Самым поганым в ранце у солдата были 2 - 3 мешка с патронами, так называемые «БК». Они и были той основной тяжестью, которая убивала молодых солдат. Если остальное, носимое с собой, можно было облегчить различными солдатскими хитростями, то нахождение 2 – 3 БК у молодого солдата проверялось лично старослужащими. Три БК могли запросто тянуть в горы только физически развитые и крепкие курки. Не секрет, что сами многие старослужащие хитрили и либо вообще не брали БК, либо ссыпали его наполовину. Молодым куркам этого делать не давали. Для них боевые нагрузки объявлялись святым делом. Горе было тем, у кого ещё и еду отбирали и голодовкой наказывали. Голод, огромные физические нагрузки, побои, безразличие к происходящему командиров и сослуживцев, моральное унижение, болезни и дистрофия делали своё дело медленно и верно. Молодой солдат превращался в забитую военную скотину, из которой через полгода Афгана, путём подобной «дедушкиной дрессировки» вырастал крепкий солдат годок. Самое интересное, что на моей памяти такое количество БК нам никогда так и не пригодилось, даже в самые тяжёлые бои.

Помню, вышли на одну горку, расположились на ней на пару суток всемером. Еда уже суток двое как закончилась. Жрать охота, аж шкалит. Хожу по горке туда, сюда, чую, был на ней недели две назад бой. Ну, гильзы валяются, обрывки бинтов. Хожу и фантазирую, что значит, в переделке могла и банка чья-то с сухпайка упасть. Хожу, хожу, ищу банку. И знаю, что никаких банок нет, что это галики голимые. А голод гоняет меня и гоняет. И я травинки собираю на костерок, вымышленную банку, чтобы разогреть. До сих пор эти травинки на горке перед глазами, три с лишним десятка лет прошло, а я как вчера всё помню. Голод. Голод гонял и фантазии в голову вкладывал.

Я лежу вместе с ротой на тёплых камнях,
Я ищу сухари на сухих валунах,
А кругом только гильзы и нету жратвы,
Дистрофия в полку, вши, понос и глисты…

Замастырь мне браток папиросу,
Из крутого афганского чарса,
Чтобы армии грёбаной стосу,
И по полной дембилизоваться.

Чтобы водки по литру на рыло,
Чтоб не смолкли ни в жизни кукушки…
Чтоб на горке ночной не знобило,
По своим не лупили бы пушки…

Чтоб не видеть раздувшихся в морге,
Не тащить мертвецов в плащ - палатках,
Не стоять у черты на пороге,
Чтоб беседа не только на матах.

Чтоб забыться до полной отключки
И очнуться в стогу под рябиной,
Чтобы в нём мне отдались все сучки,
Чтоб с тоски не сродниться с осиной…

И ещё, чтоб понять, что не выйти,
Из синдрома… уже не вернуться,
Мы когда – то счастливыми были,
И по детски могли улыбнуться.

Недалеко от палаток нашей роты стояла палатка комендантского взвода. У них командиром был прапорщик идиот. Он избивал своих солдат и молодых, и годков, и дембелей специально сделанной плёткой. Заваливал пьяный посреди ночи и начинал бить. По головам, по лицам, по телам. Куда придётся. Кровати переворачивал с людьми, сапогом бил по голове лежащих и полусонных. Кровоподтёки были жуткие. Так что их молодым доставалось и от командира и от старослужащих. Прапор ихний орал от собственной дури, молодые орали от боли побоев. На пол полка было слышно. Все слышали. «Не слышал» только командир полка, палатка которого находилась напротив палатки комендачей. Ну, Герой Советского Союза умаялся за день от забот полковых, компотику вишнёвого на ужине нахлебался, спал ночью крепко. Что ему стоны солдатские.

Один из молодых солдат комендантского взвода, не выдержав ночных побоев дембелей, прихватив автомат, сбежал из палатки и спрятался на чердаке бани. Тогда у них молодых всю ночь били. Весь полк его искал. Побег с автоматом. Дембеля комендачей очень боялись, что сбежавший солдат их пристрелит.

Особенно лютовали над этим солдатиком два писаря из штаба полка. Уж чем он их так «обидел», не знаю. Говорили, что то ли отказался носки им стирать, то ли копейки свои зарплатные отдать. Короче, именно прапор комендачей с одним из этих скотов писарюг баню обшаривать пошли.

Солдат как услышал их голоса, так и выстрелил. Да, дурак, не в них, а в себя. В сердце своё стрельнул. Выжил бедолага. Тяжелораненого его отвезли в госпиталь, обвинили в членовредительстве. Мол, самострел. Особисты спрашивают: чего, мол, сбежал и стрелялся. А он им в ответ: я боялся, что на боевые погонят. Даже при смерти стучать солдат не хотел, уродов дембелей не смел заложить. Стук в полку позором считался. Хотя таких писарёнковых жополизов не грех и застучать было. В полку наши дембеля курки, узнав о таком ответе комендантского молодого, на дыбы поднялись. Пришли к комендачам и предупредили, что если ещё раз они так лютовать над своими молодыми будут, их, дембелей штабных, курки сами изуродуют. Уж на что у нас в курках получить в лоб от «дедушки» было как здрасьте, но так всю ночь лютовать, всё же не лютовали.

Говорят, что не только поговорили, но и морды дембелям комендачей набили. Сказали, что не по чину штабным крысёнышам, боевых и пороха не нюхавшим, так молодых солдат гонять. Оно и понятно, в комендантском взводе сплошь были писаря, кладовщики, банщики и так далее. Хотя знаю несколько пацанов, которые оттуда сбежали в курковые роты. Не так сладко в курках, как в комендачах, зато уважуха.

А писарюги эти, из-за которых солдат застрелился, ничего, живут и здравствуют. Один из них потом в фельдъегерской службе в Союзе работал, с медалью боевой ходит. Видел я его героический статус в «одноклассниках». Наверное, про подвиги в школах рассказывает. Детей воспитывает, жену целует. Лучше бы к мамкам солдат из-за него застрелившихся да им измордованных и покалеченных, съездил, покаялся на коленях перед ними, за скотство своё гнилое, за то, что душманам военное имущество продавал. Если есть у него мама, то знай, добрая женщина, что платочек афганский тебе в подарок сынок твой, писарёнок полковой, купил на ворованные деньги. Он их у других солдатиков отнял. Кто-то из-за этого, с голода и от побоев помер. А ещё он эти деньги добыл предательством, торгуя с душманами военным солдатским имуществом.

В интернете постоянно идёт бурная полемика, нужен дембелизм или нет. Я читал Шаламова. Мне кажется, что ВДВ того времени в Афганистане временами чем-то напоминало ГУЛаг, только вместо урок и доходяг были старослужащие и молодые бойцы. Были и просто неприспособленные к лагерной, пардон, армейской действительности, были работящие мужики, фраера и урки. И надзирающие органы были, куда без них. Только всё это было с лёгким налётом патриотизма и оружием в руках. Как в ГУЛАге, под предлогом мнимой заботы о перековке политических урки убивали, калечили и издевались над более слабыми и ещё не приспособленными к лагерной жизни, так и в Афгане многие старослужащие всеми силами «перековывали» молодых, кто как умел и изощрялся.

Умели убого и одинаково жестоко. Естественно, что делалось это кулаком, сапогом и прикладом автомата. Попасть норовили по голове и по костям ног спереди. Так больнее было. Молодые солдаты заслонялись от ударов руками. Это раздражало избивающих. Заслоняться руками, было запрещено, это считалось проявлением сопротивления. Гниющие, месяцами незаживающие раны на руках, ногах, телах и лицах молодых солдат от побоев были отличительными знаками солдат первого года службы.

Помню, как одного солдата на боевых лишили на сутки сна. Он нёс караульную службу всю ночь, за себя и за дембелей. Под утро не выдержав, заснул. Организм вырубился. Две недели предыдущих боевых, на которых молодой солдат успел спасти и не бросить раненого сослуживца на поле боя и прикрыть под пулями в полный рост замполита роты. Но он был просто бесправный молодой солдат.

За эти свои подвиги он не получил даже представления к награде.

Это был обычный, вечно избиваемый за свою непокорность, солдатик. Даже за реальные подвиги его представлять считалось не нужным.

Солдата заставили вырыть яму в полный рост. Поставили на краю им вырытой ямы. Поставили так, чтобы подошвы его сапог касались края ямы наполовину, а половина ступней висела над ямой. Всё это сопровождалось беспрерывными побоями. Парень уже полтора суток не спал. Стоя на краю вырытой им самим ямы, он постоянно вырубался и падал в яму. Его били прикладами автоматов по голове, сильно били, со всей дури. Потом снова ставили и он опять падал. Так продолжалось несколько часов. Есть и пить ему не давали. Командиры делали вид, что их это не касается. У солдата дембеля отобрали все патроны, боялись, что парень пристрелит обидчиков. Как солдат остался жив, я не знаю, но такие удары железными прикладами по голове не прошли для него даром, я встретил его уже на гражданке, через много лет. Парень каждый день рад, что его прожил, он медленно умирает. Больной мозг от ударов по голове, больное сердце от ударов в область сердца. Короче, далеко не жилец.

Я очень хочу, чтобы и за это кто-нибудь ответил. И если Вы скажете, что это не ГУЛаг, то, что это? Обычная служба в Армии? Будь проклята та армия, где так издеваются над солдатами. Человек, поднявший руку на другого человека, ради издевательства и собственных удовольствий, должен быть изолирован от людей, ибо это уже не человек – это мразь и подонок, и место ему в тюрьме.

Замполит роты, если ты человек, помнящий благодарность, найди пацана, сделай всё, чтобы его наградили за твою командирскую жизнь (пиши, у меня есть данные этого солдата). Он единственный, из всей роты, кто прикрыл тебя, встав в полный рост под пулями, и плюнул на свою жизнь ради твоей в 1983 году 12 апреля на Мухмудраках. Ты бежал, подавая боявшейся встать роте пример и кричал, что тебя надо прикрыть, иначе тебя убьют. Тебя слышала вся рота, но встал только он. Больше никто тебя не заслонил.

Хорошо в Афгане вылетали и челюсти. Говорили, что в связи с горной местностью кости у человека становились более хрупкими. И я ходил две недели по молодухе с выбитой челюстью и другие ходили. Кушать с такой челюстью выбитой была великая проблема. Не кушалось никак. Челюсть не шевелилась. Пока травма пройдёт, с голоду сдохнуть можно. Потом на дембеле я тоже одному солдату челюсть сломал, правда, годку. Жизнь такая считалась в порядке вещей. Нас били, мы били. Учили друг друга. Считалось, что лучше кулаком, прикладом автомата, да сапогом лучше свой научит, чем ножом, миной или пулей моджахед.

Хотя, почему молодой солдат должен за старослужащего заправлять постель, стирать форму и носки, подшивать воротнички и пуговицы, чистить сапоги, мыть котелок, отдавать зарплату и лучшую еду, и как это связано с умением воевать в бою? Тогда мы считали это нормой, сейчас я считаю это преступлением. Почему я всё это пишу? Пусть люди правду знают. Пусть оценят нас, боевых ветеранов, со всех сторон.


Продолжение по ссылке - Часть 3